― Значит, твой собрат был честным человеком?

― Самым честным из тех, кого я видел.

― Он оставил семью?

― Жену и четверых детей.

― Твои имя и адрес?

Служащий дает императору данные о себе. Император заносит их в свою записную книжку и продолжает идти в процессии с непокрытой головой. По мосту, узнав императора, за гробом движутся уже две тысячи человек. Там император останавливается и поворачивается лицом к многолюдной процессии:

― Братья, ― говорит он, ― замените меня.

И возвращается в Зимний дворец.

На следующий день собрат умершего получил повышение по службе, а осиротевшая семья ― пенсию.

Смерть императора Николая была достойным венцом его жизни. Как он умер? От чего? Вот вопросы, которые возникают, когда думаешь об этом преждевременном конце и знаешь, что его ничто не предвещало. Ответы здесь двоякие. Вот что говорят вслух.

После ликвидации Польши, после того, как была раздавлена Венгрия, император Николай убедился, что никакая сила в Европе не может ему противостоять. С нетерпением он ждал вестей из Крыма, уверенный, что узнает об уничтожении английской и французской армий.

Ему докладывают, что прибыл курьер, и он велит его пропустить; на лице играет уверенная улыбка. Вымотанный дорогой в 3000 верст en perekladnoy ― на перекладных, курьер протягивает императору депешу.

― Хорошо, ― говорит император, ― мы их разбили?

― Пусть ваше величество соизволит это внимательно прочесть, ― отвечает курьер.

― Неопределенная ситуация?

― Читайте, sire.

― Отвечайте мне, месье; депешу я прочту после.

― Sire, мы разбиты.

― Где?

― На Альме.

Император бледнеет до синевы и вскакивает, как подброшенный пружиной.

― Лжешь! ― говорит он.

Курьер кланяется:

― Читайте.

Николай вскрывает конверт и читает депешу.

Это был бюллетень сражения. Меншиков ничего не скрывал. Победили французы и англичане. Император упал в свое кресло; говорили, что недавно он сломал обе ноги.

Месяцем позже поступило донесение об Инкерманском сражении. Человеку, которому ничто и никогда не сопротивлялось, выпало испытать не просто два противостояния, но двойное поражение. Он не мог перенести двух превратностей судьбы. Начиная с этого момента, его здоровье как бы расстроилось, и 18 февраля 1855 года он изнемог под тяжестью обвала собственного величия.

Теперь о том, о чем говорят шепотом.

Воздействие на него двух этих вестей будто бы и правда было ужасно, но атлетическая конституция императора способна была сопротивляться. И будто бы тогда он принял крайнее, героическое и страшное решение умереть. Если бы Николай от него отступил, то перечеркнул бы все 30 лет своего правления; если бы продолжал искать победы в этой войне, то погубил бы Россию. На мир пойти он не мог, но этот шаг мог бы сделать его наследник. И будто бы он, после настойчивых требований от своего врача, которого уламывал два месяца, получил дозу яда, достаточно сильного для самоубийства и достаточно слабого, чтобы после того, как будет принят, оставить ему несколько часов жизни.

Утром 18-го император принял яд. И вроде бы, после этого, пригласил великого князя Александра, ныне царствующего, и все ему рассказал. Тот вскрикнул, вскочил, хотел звать на помощь, но император удержал его таким безапелляционным приказом, что сын и подданный не посмел не подчиниться своему отцу и господину. Тогда император Николай привел ему причину, доводы и мотивы в пользу своей смерти.

С разбитым сердцем, мокрыми от слез глазами и горлом, перехваченным спазмами рыданий, молодой человек слушал все это на коленях, сложив ладони вместе и крича:

― Отец мой! Отец мой!

И только потом, когда он добился от заплаканного сына согласия, чтобы смерть не пытались остановить, он даровал ему свободу. Молодой великий князь собрал всю семью и позвал трех врачей. Набожный сын, во имя последней вспышки любви к отцу, он стал нарушителем данного ему обещания. Врачи появились слишком поздно. После агонии, довольно мягкой, 18 февраля 1855 года, в полдень и 20 минут, император скончался.

Россия не только поменяла хозяина; она изменила политику.

Если вторая версия справедлива, то почему бы не заявить ее громко? Она воспринималась бы не менее христианской, но более великой, чем вся его жизнь.

Теперь об императоре Николае судить тем, кто прочитал все, только что написанное мной. Я слышал матерей и сыновей, которые его проклинают; я видел мужчин и женщин, которые его оплакивают.

Так как обед, на который я направляюсь на Михайловскую площадь, представляет особый интерес для меня, потому что на него приглашены друзья и соотечественники, и никакого интереса не представляет для вас, дорогие читатели, и так как его меню, куда вошли блюда из 15-рублевой стерляди с Волги и блюдо из 20-рублевой земляники, ― почти что меню, какое гурман может составить себе у Филиппа или у Виймо, позвольте, вместо того, чтобы распространяться про обед, рассказать вам вещи более любопытные; позвольте рассказать вам о воровстве. Не о краже, когда вытягивают часы из вашего жилета или кошелек из вашего кармана ― в этом отношении русские воры не искусней наших, не о наживе на повышении или понижении спроса на товары, не об обкрадывании коммандитного (основанного на доверии) товарищества или анонимного общества, не о мошенничестве на железной дороге ― всего этого еще нет в России, а по этой части, думаю, никто, включая американцев, не в состоянии нас переплюнуть, но о воровстве, по примеру полноправных граждан Спарты, о краже открытой, как на пленере, о краже почетной, творимой на основании патента, поручения правительства, грамоты (указа) императора.

Александр I, имея это ввиду, сказал:

― Если бы наши молодцы знали, куда все девать, они меня обобрали бы до нитки!

Вот с чем ― не вообще, а в частности ― столкнулся император Николай.

В апреле 1826 года, примерно через шесть месяцев после восшествия на престол, император Николай, проводя военный смотр в Царском Селе, увидел вдруг четырех человек, длиннобородых и одетых в шерстяные cafetans ― кафтаны; они упорно, но тщетно пытались пробиться к нему. Он пожелал узнать, чего хотят эти четверо, и почему все ведут себя так, словно поклялись себе их спровадить; он послал адъютанта с приказом их пропустить. Адъютант выполнил поручение, и четверо moujiks ― мужиков, наконец, приблизились к императору.

― Говорите, дети мои, ― разрешил Николай.

― Мы не просим чего-то особенного, batuska ― батюшка, но хотим говорить с тобой одним.

Император сделал знак своему окружению удалиться.

― Теперь говорите, ― сказал он.

― Отец, ― заговорил тот же мужик от имени остальных, ― мы пришли сказать тебе о кражах, уму непостижимых, которые происходят в Кронштадте на глазах директора морского ведомства ― брата начальника главного штаба военного флота.

― Осторожней! ― прервал его император. ― Вы обвиняете.

― Мы знаем, чем рискуем, но перед тобой ― твои верные подданные, и в этом звании нас привел к тебе наш долг; а если обвинение окажется напрасным, покарай нас как клеветников.

― Слушаю, ― сказал император.

― Ладно, le gastinoi dvor ― гостиный двор (le bazar ― базар) города завален вещами, принадлежащими короне и похищенными с верфей, со складов, из арсеналов для твоих кораблей; продается все: снасти, паруса, такелаж, гарнитуры медные, поковки железные, якоря, канаты ― до пушек.

Императора разобрал смех: вспомнил слова брата.

― Ты сомневаешься, ― сказал мужик, который держал речь, ― ладно, только пожелай купить, что-нибудь из названного, и я устрою тебе покупку на любую нужную тебе сумму: от рубля до 500, от 500 до 10 000, от 10 000 до 100 000 рублей.

― Я не сомневаюсь, ― ответил император, ― но задаюсь вопросом: где все это прячут воры?

― За двойным забором, батюшка, ― пояснил мужик.

― А почему вы не сообщили о воровстве правосудию?