И кто знает, что произойдет с Сибирью, от которой все честные сердца в слезах, от тягот которой взмокли все свободомыслящие люди? Кто скажет, что однажды Иркутск и Тобольск не станут столицами двух республик?

Итак, как мы сказали, дальше разговор о ссыльных. Их посадили на des telegues ― телеги по четыре человека с оковами на ногах ― раны после кандалов на ногах Пущина не закрылись еще и сегодня ― и отправили в Сибирь. Отправили 5 августа; семья князя Трубецкого и семья князя Сергея Волконского ожидали ссыльных на первой почтовой станции от Санкт-Петербурга, чтобы с ними проститься.

Женщинам разрешили следовать за мужьями. Правда, императором овладело странное желание заново выдать замуж жену Николая Муравьева, урожденную графиню Чернышеву и княгиню Трубецкую, урожденную Лаваль. Мадам Муравьева просто ответила:

― Скажите, пусть убирается к черту!

Графиня Трубецкая ответила:

― Передайте ему, что я в полном здравии, и в доказательство этого прошу его приказать выдать мне паспорт как можно скорее.

Кроме двух названных женщин, то есть жены Николая Муравьева и княгини Трубецкой, просили и добились разрешения следовать за мужьями жены Александра Муравьева, Нарышкина и жена Сергея Волконского, скрывшая свое намерение от семьи из страха, что ей помешают его осуществить. В конечном счете это было радостью и счастьем знатных женщин ― стать избранницами Всевышнего для благого дела, облегчить ссылку мужей; и раздался голос матери княгини Трубецкой, которая высокопарно предостерегла:

― Софи, если вы не умны, то не поедете в Сибирь.

Короче, самая броская сторона самопожертвования состояла в том, что их предупредили: как только они попадут в Иркутск, им запретят распоряжаться багажом, и у них больше не будет слуг. Позже, чтобы закалиться и приготовиться к лишениям, сбросив бархат и шелк и привыкая к груботканной одежде, несколько недель перед отъездом они, с красивыми белыми руками, приноравливались к работе по хозяйству, что делали с большим жаром, чем когда-то учились игре на фортепьяно, и ели только черный хлеб и кашу, пили только qwass ― квас, чтобы нёбо так же привыкло к народной пище, как руки ― к труду.

Библия не имела в виду бедных ссыльных, возглашая: «Вы едите хлеб ваш, добытый потом лба вашего!»

В числе известных других есть и самый трогательный пример самопожертвования. Одна молодая француженка, мадемуазель Полин Ксавье [Полин Гебль][118] сожительствовала с графом Анненковым[119], который угодил в ссылку. Она продала все, что имела, собрала все свои средства и сделалась обладательницей двух тысяч рублей. Она уже собралась ехать, когда эти деньги у нее украли. И в трудную минуту в Санкт-Петербурге отыскался один человек по имени Гризье. Вы с ним знакомы, дорогие читатели; многие из тех, кто прочтет эти строки, ― его ученики. Этот человек обучал фехтованию Анненкова. Он примчался к своей бедной и безутешной компатриотке.

Он располагал тысячей рублей. Бросил их на стол, оставив себе только рубль, чтобы продержаться сутки. Все его ученики были богаты. Да и бог не дает помереть с голоду тем, кто сам себя обкрадывает, делая подобные жесты.

И о самопожертвовании Полин Ксавье, и о муках, что она претерпела, колеблясь, принять ли помощь от Гризье, которая его разоряла, узнал император Николай. Она получила три тысячи рублей; прислал ей деньги император Николай.[120]

Император Николай был так создан: непреклонный, но великий. Я покажу вам его таким, каким он был. Не таким, чтобы низость судила его при жизни, не таким, чтобы ненависть задушенного его руками поколения творила суд над ним после смерти, но таким, каким будут его судить потомки. Он предстанет взорам в линиях бронзы, тем более четких, что его увидят между двумя в высшей степени гуманными натурами ― его братом и его сыном, между Александром I и Александром II.

Тем временем, как мы сказали, осужденные поехали в телегах, с оковами на ногах и лежа на соломе. Нужно раз прокатиться на этом ужасном средстве передвижения, чтобы представить себе, как им приходилось страдать в путешествии на семь тысяч верст по изрытым дорогам, где даже при легком дождичке телеги по ступицу увязали в грязи.

Сосланных за Байкал, который, скорее, море, чем озеро, их собрали в деревне Чита, на реке Ингода. Климат там не так контрастен, как в других районах Сибири; в самом деле, с 1830 года морозы достигали 28-ми, а самая сильная жара, в 1843 году не превышала 31 градуса. Но главное, что их судьбу делало сносной, это община интеллигентов, страждущих за общее дело, способных жить надеждой и мечтать о грядущей свободе, если не для себя, так, во всяком случае, для родины. Еще им повезло ― пусть благословение неба снизойдет на тех, кто пренебрег служебными обязанностями ― с проявлением внимания и уважения к ним, чего не было по отношению к другим ссыльным. Книги, бумага, перья, свет по вечерам ― все это допускалось без согласования с начальством. Каторжный труд, как наказание, им облегчали, полагая, что должно быть различие между убийцами и ворами и политзаключенными, и, наконец, оставляли довольно свободного времени, чтобы они совершили благое дело ― основали школу; этот след увековечит в умах и сердцах память об их пребывании в крае.

Через несколько месяцев разлуки жены воссоединились с мужьями. С той поры, ссылка для тех, кто обрел дорогих спутниц, стала полуссылкой. Что же касается других членов семей, то император не позволял им и думать о каком-то общении с каторжниками. Он вызвал к себе отца Пестеля[121], потерявшего место губернатора Сибири «за взяточничество», и дал ему 50 тысяч рублей[122], чтобы вырвать его из объятий превратной судьбы, в которых тот оказался. Сверх того, простил просроченную арендную плату за землю короны, предоставленную ему Александром I на 12 лет. Наконец, брата Пестеля он сделал своим адъютантом.

Почему эта жесткая беспристрастность никогда не приводила к прощению грехов? Чем продиктованы снисходительность к брату Пестеля, щедрость к отцу Пестеля и суровое отношение к другому, такому же, как Пестель? К Батенькову, например.

Вы вспоминаете, что в числе заговорщиков мы называли Батенькова; хорошенько запомните это имя; он ― мученик; в сравнении с ним Сильвио Пеллико и Андриане почивали на розах. Скажем сначала, кто такой Батеньков, откуда родом, какая судьба держала его при себе, какая звезда вовлекла его в круговорот. Затем скажем вам, почему и насколько он пострадал.

В России мало законоведов; в этой стране, где защиты обвиняемого не существует, где никакое судебное разбирательство не бывает публичным, где император есть закон, правоведы не только редкость, но и ― совсем почти ни к чему. Появился, однако, в начале века один такой редкостный человек, как фруктовое дерево среди степей. Его звали Сперанский. Это был сын попа, единственный талантливый и, может быть, выше того ― гениальный человек, который смог выйти из среды греческого клира. Его звали Nadejeda ― Надежда, то есть Espérance (фр.); вы легко получите фамилию Сперанский от слова espérance.

Молодого Михаила Михайловича Надежду в добрый час определили в семинарию; еще он окончил Санкт-Петербургскую духовную Академию и в такой степени проявил математические способности, что в 21 год вошел в состав преподавателей точных и физических наук школы Александро-Невской лавры. Вместе с этим он давал уроки в доме князя Алексея Куракина. По протекции этой могущественной семьи, Сперанскому удалось духовную карьеру заменить карьерой на государственной службе. Он быстро выдвинулся, не столько благодаря протекции князя, сколько благодаря трудолюбию, ясному уму и способностям толковать и применять законы на практике.