Если человек ему не нравился, он переодевал четырех полицейских агентов, те набрасывались на указанного, запирали его в крытый экипаж, что отправлялся в Сибирь и возвращался пустым. Что становилось с этим человеком? Его родные не смели об этом даже спросить. Никогда его больше не видели, никогда больше не слышали о нем.

Говорят, за десять лет пребывания у власти этого грозного фаворита, количество сгинувших в ссылках, убитых и казненных составило 25 тысяч человек. Он придумал ― штука редкая, после Фалариса, Нерона и Луи XI ― новую казнь. Используя страшные морозы, от 25 до 30 градусов, что правят в России, он заставлял лить воду на голову жертвы до тех пор, пока живое тело, постепенно остывая, не превращалось в ледяную статую.

Вельможа по имени Vonitzin приобщился к еврейской религии; он велел заживо сжечь его вместе с тем, кто его обратил в новую веру.

Таким образом, при жизни императрицы Анны ее любовь спасала Бирона от ненависти русских. Но вот она умерла и унесла любовь с собой в могилу; только национальное озлобление поджидало его на пути, как змея в траве. Бирон поддался самоослеплению, не знал об этой ненависти. Безумец воображал себя почитаемым в народе. Надменно обращался с матерью императора, внучкой Ивана, и однажды пришел ей сказать:

― Подумайте хорошенько, мадам, что я могу вас выслать, вас и вашего мужа, в Германию и что есть на свете герцог Гольштейнский, которого я могу вызвать в Россию. И если меня к этому вынудят, то я так и поступлю.

Этот герцог Гольштейнский был Петром Гольштейнским, сыном первой дочери Петра Великого ― Анны, о ком мы упомянули в начале этой главы, и кто стал потом Петром III. Мы и правда увидим, в свое время, как появится он, но призванный не Бироном, а Елизаветой во имя другой мести. Елизавета правила не дольше, чем Иван, жила не больше, чем он, и смерть ее была не менее трагичной. Это темная история, как вообще история императоров России в XVIII, а также в XIX веке.

После угрозы регента, между Бироном и родителями маленького царя был взломан лед.

В то время при русском дворе находился один старый немецкий генерал, суровый к себе и другим. Вместе с князем Евгением, называющим его своим дорогим учеником, он вел войну за наследство, затем перешел на службу к Петру Великому, который поручил ему устройство Ладожского канала. Со смертью Петра II, Анна Ивановна поделила почести между ним и вице-канцлером Остерманном, другим гениальным человеком, сорвавшимся вниз, который должен был подняться на эшафот и сойти с него, чтобы отправиться в ссылку. Анна Ивановна сделала старого немецкого генерала фельдмаршалом и тайным советником. Его звали Кристоф Бурхард граф де Мюних [Миних]. В этом звании он разбил поляков и турок, овладел Перекопом, Очаковом и Шокзимом.

Бирон, который боялся его влияния, отсылал его воевать подальше, чтобы самому тем временем править спокойно. Каждый пожинал свое: Мюних ― славу, фаворит ― злобу. Одна из таких войн, порожденных страхами Бирона, стоила империи ста тысяч человек; она была катастрофической, но среди краха Мюних прибавил в славе еще, если только для него это было возможно. Всегда впереди войск на самых трудных маршах, он поддерживал дисциплину ужасной расправой. Разбитые усталостью старшие офицеры столько продолжали оставаться на ногах, сколько требовал неутомимый Мюних. Во время долгих переходов они были привязаны к орудиям, и, когда не могли больше тащить, тогда их тащило. Солдаты из-за боязни песчаных пустынь, разделяющих две империи, прикидывались больными, чтобы избежать дальнего похода. Мюних объявлял приказ дня, в соответствие с которым запрещалось болеть под страхом быть погребенным заживо. Три солдата, соблазненные и побежденные преступлением ― своевольной болезнью, были живьем зарыты в землю перед строем всей армии, которая прошла по ним, уминая ногами могилу, где, может быть, они еще дышали. С этого момента все были здоровы.

При осаде Очакова бомба вызвала в городе пожар, который жители не могли обуздать. Мюних это использовал, чтобы отдать приказ о штурме города. Пожар достиг земляного вала, что готовились взять с бою; войска вынуждены были сражаться не только с противником, но и с огнем. Русские отошли. Но Мюних велел установить позади и навести на них пушечную батарею, укрыться от которой они могли только за земляным валом. Взлетели на воздух три пороховых склада, осыпав обломками осажденных и осаждающих; но, оказавшись между двумя смертями, русские выбрали наименее верную. Город был взят. Кто-то другой, а не Мюних, сел бы там на мель. Благодаря победам он стал премьер-министром.

Однажды, когда он принес матери маленького императора одно из тех неприятных посланий, от которых ее не избавлял Бирон, герцогиня сказала:

― Месье Мюних, добейтесь у его высочества для меня одной вещи: пусть он позволит мне вместе с мужем и сыном вернуться в Германию.

― Зачем это? ― спросил Мюних.

― Затем, ― сказала она, ― что это, полагаю, единственный способ избежать судьбы, какая нас ожидает.

― И в этом вся ваша надежда? ― спросил Мюних, пристально глядя на нее.

― Нет. Я всегда надеялась, что некто, мужественный человек, с пониманием отнесся бы к моему положению и предложил бы мне свею службу.

― И вы подобрали такого храбреца?

― Я ждала, что он представится сам.

― Вы никому не говорили того, что говорите мне?

― Ни единой живой душе.

― Это хорошо, ― сказал Мюних, ― мужественный человек найден. Все беру на себя при условии, что слажу дело один, и так, как я его понимаю.

― Доверяюсь вашему везению, генерал.

― Положитесь на меня.

― И когда вы приступаете к делу?

― Этой ночью.

Анна Мекленбургская перепугалась и настроилась на возражения и отговоры.

― Будет так, мадам, ― сказал Мюних, ― или не будет никак.

Анна размышляла с минуту; потом решительно:

― Действуйте, ― сказала она.

Мюних вышел. Это было 28 октября 1740 года.

Мюних обедал и ужинал с регентом. За обедом Бирон был мрачен и задумчив; Мюних спросил, чем он так взволнован.

― Странно! ― отозвался тот. ― Я выходил сегодня, видел очень мало народу на улицах, но и эта малость показалась мне грустной, подавленной, мятущейся.

― Это оттого, ― заметил Мюних, ― что все осуждают поведение герцога де Брунсвика, не получающего должного признания у вашего высочества.

― Кстати, это возможно, ― подхватил Бирон, всегда готовый впадать в заблуждение.

Но и после этого, в течение всего обеда он оставался задумчив и молчалив. Покончив с обедом, Мюних направился к герцогине Анне.

― Не будет ли у вашего высочества каких-нибудь новых распоряжений для меня? ― спросил он.

― Скажите, хотя бы, с какого конца вы намерены взяться за их исполнение?

― Не спрашивайте меня об этом; вы станете моей соучастницей, если я скажу вам об этом. Только не пугайтесь, если я разбужу и подниму с постели ваше высочество около трех часов утра.

Герцогиня кивнула в знак согласия:

― Хорошо, ― сказала она, ― я отдаю в ваши руки сына, мужа и саму себя.

Выходя от герцогини, Мюних встретил графа Левенуолда [Levenwold], идущего к герцогу Курляндскому, к которому, как и Мюних, он был приглашен на ужин. Они нашли герцога, охваченным все тем же беспокойством, жалующимся на подавленное состояние духа и на то, что тяготится собственно жизнью. Одетый, он лежал на своей постели.

Оба приглашенных сказали ему, что все пройдет, стоит только хорошо выспаться ночью. Мюних, чтобы поддержать разговор, что чахнул, заговорил о своих кампаниях и разных военных операциях, в которых он принял участие за 40 лет службы.

Вдруг Левенуолд спросил его:

― Месье маршал, провели вы хоть одну ответственную ночную операцию за время ваших боевых походов?

Вопрос попал в точку, и от этого Мюних вздрогнул, но, взяв себя в руки, спокойно ответил:

― Не вспоминаю ночного необычного дела, но придерживаюсь принципа использовать каждый выгодный для меня момент.