― Идите!

Мой провожатый поклонился, вышел и оставил меня одного с императором. Заявляю вам, что мне это так же понравилось, как если бы я оказался в железной клетке наедине со львом. Сначала, вроде бы император не обращал на меня никакого внимания; ходил туда и обратно крупным шагом, останавливаясь у окна, остекленного одинарно, открывая, чтобы подышать, и закрывая после этого раму, возвращаясь к столу, на котором лежала табакерка, и беря из нее щепоть табаку. Речь идет об окне его спальни, где потом его убили, которое, говорят, остается закрытым со времени его смерти.

У меня была возможность окинуть взглядом обстановку, всю мебель, каждое кресло, каждый стул. Возле одного из окон стояло поворотное бюро. На нем лежал развернутый лист бумаги.

Наконец, император как бы заметил мое присутствие и подошел ко мне. Его лицо казалось искаженным яростью; однако его подергивал лишь нервный тик. Он остановился передо мной.

― Прах, ― сказал он мне, ― пыль; ты знаешь, что ты только пыль, не так ли, и что я есть все?

Не знаю, где я взял силы ему ответить:

― Судья судеб людских, вы избраны богом.

― Гм! ― вырвалось у него.

И повернувшись ко мне спиной, он снова прогулялся по спальне, опять открыл окно, взял еще табаку и тогда уж вернулся.

― Ты знаешь, что, когда я приказываю, мне должны повиноваться без прекословий, без замечаний, без комментариев?

― Как повиновались бы богу; да, sire, я это знаю.

Он пристально посмотрел на меня. Его глаза выражали такую экспрессию, что я не мог вынести взгляда. Я отвернулся. Его самолюбию, казалось, польстила та сила воздействия, какую он на мне испытал. Этот прием внушал не уважение, а отвращение к нему. Он прошел к своему бюро, взял бумагу, перечитал, сложил и сунул ее в конверт; конверт опечатал, приложив к сургучу не имперскую печать, а перстень, что носил на пальце. После этого снова вернулся ко мне.

― Помни, что для исполнения моих приказов я выбрал тебя среди других, ― сказал он, ― потому что посчитал, что тобою они могут быть отлично исполнены.

― Я буду видеть лишь таким исполнение воли, какого от меня ожидает мой император, ― ответил я.

― Хорошо, хорошо! Помни, что ты только пыль, и что я есть все, я!

― Жду ваших приказов, ваше величество.

― Возьми это письмо, отнеси его коменданту крепости, сопровождай его всюду, куда бы ни было угодно ему повести тебя, присутствуй при том, что свершится, и приди мне сказать: «Я видел».

С поклоном я принял конверт.

― «Я видел», слышишь? «Я видел».

― Да.

― Иди.

И он сам открыл мне дверь, через которую я входил; мой провожатый меня ждал. Император закрыл дверь за мной движением на себя, повторяя:

― Пыль, пыль, пыль!

Я ошеломленно стоял у его порога.

― Идите сюда! ― позвал мой провожатый.

И мы отправились, но уже другой дорогой. Вела она наружу из дворца. Во дворе наготове стояли сани; мы сели в них вдвоем, мой провожатый и я.

Дворцовые ворота против моста через Фонтанку отворились, и тройка коней, запряженных в сани, пошла крупной рысью. Мы проехали всю площадь и попали на берег Невы. Наши кони махнули на лед, и мы, держась колокольни собора Петра и Павла, как маяка, пересекли реку. Ночь стояла темная, тяжкое дыхание ветра обдавало заунывным и жутким.

Едва на линии берега я почувствовал, что сани коснулись твердой земли, как мы оказались у ворот крепости. Солдат принял пароль и пропустил нас. Мы въехали в крепость; сани остановились у двери коменданта. Вторично был назван пароль, и нас пропустили к коменданту, как впускали в крепость.

 Комендант спал; подняли его всемогущим словом:

 ― По приказу императора!

Он очнулся ото сна, пряча за улыбкой свою тревогу. У такого человека, как Павел, немногим, в смысле безопасности, отличались тюремщики от узников, палачи от жертв. В глазах коменданта застыл вопрос, обращенный к нам; мой провожатый жестом указал ему на меня: у меня, мол, дело к коменданту. Тогда он взглянул на меня с большим вниманием; однако медлил обратиться ко мне. Конечно, его удивляла моя молодость. Чтобы вернуть ему доброе расположение духа, ни слова не говоря, я подал ему приказ императора. Он поднес конверт ближе к свече, осмотрел печать, узнал оттиск личного перстня императора ― знак для секретных приказов; поклонился, почти неуловимо, бегло перекрестился и вскрыл конверт. Прочитал приказ и глянул на меня, перечитал его и обратился ко мне со словами:

― Вы должны видеть?

― Я должен видеть, ― ответил я.

― Что вы должны видеть?

― Вы знаете, что.

― Но вы, вы-то знаете, что?

― Нет.

Он на минуту задумался.

― Вы приехали в санях? ― спросил он.

― Да.

― Сколько человек могут вместить ваши сани?

― Троих.

― Месье едет с нами? ― спросил он, показав на моего провожатого.

Я запнулся, не зная, что сказать.

― Нет, ― ответил тот, ― я жду.

― Где?

― Здесь.

― Чего вы ждете?

― Того, что должно свершиться.

― Хорошо; приготовьте вторые сани, подберите четверых солдат, и пусть один берет вагу, второй ― молот, двое других ― топоры.

Человек, к которому обратился комендант, тотчас вышел.

― Идемте, ― пригласил комендант, ― и увидите.

Он выходил первым, чтобы показывать мне дорогу, я последовал за ним, тюремный надзиратель ― за нами. Прошли к тюрьме. Комендант пальцем указал дверь. Надзиратель открыл ее, вошел первым, зажег фонарь и посветил нам. Мы спустились на десять ступенек вниз, увидели первый ряд камер, но даже не замедлили шага возле них; еще десять ступеней, и снова не задержались; затем ― пять ступенек, и только там мы остановились. Двери были пронумерованы: комендант остановился перед дверью под номером «11». Он подал безмолвный знак; говорят же, что, находясь среди могил, как мертвые в них, теряешь способность говорить.

Снаружи стоял 20-градусный мороз; в глубинах, куда мы угодили, к холоду примешивалась промозглая сырость; мозг моих костей заледенел; однако я вытер пот со лба.

Дверь открылась; спустились вниз на шесть крутых и осклизлых ступеней и оказались в карцере площадью восемь квадратных футов. В свете фонаря, показалось, что вижу, как на полу карцера зашевелилось что-то в облике человека.

Комендант остался стоять на последней ступени: пол камеры скрывали сырые испарения. Послышался приглушенный непонятный шорох. Я посмотрел вокруг себя и увидел в стене амбразуру длиною с фут и шириною в четыре пальца. Ветер проник через это отверстие, и между амбразурой и открытой дверью установился сквозняк. Я понял, что это был за шорох и откуда он исходил; доносились шумы невской воды, что билась в стены крепости, камера устроена ниже уровня реки.

― Встаньте и оденьтесь, ― сказал комендант.

Мне стало любопытно узнать, к кому относится этот приказ.

― Посвети, ― сказал я надзирателю.

Он направил фонарь на пол карцера. И тогда я увидел, как с пола встает изможденный и бледный, беловолосый и белобородый старик. Несомненно, его бросили в карцер в той одежде, в которой он был при аресте, но со временем она разлохматилась, распалась, и на нем осталась только шуба из лохмотьев. Сквозь них просвечивало голое, костлявое, дрожащее тело. Возможно, его тело облегали роскошные одеяния; может быть, ленты высших орденов скрещивались на этой исхудавшей груди. Сегодня это был живой скелет, утративший звание, достоинство ― вплоть до имени, который звался номером «11».

Он встал и завернулся в шубу из тряпья, не издав ни единого стона; его тело было согбенным, замученным тюрьмой, сыростью, временем, мраком и голодом, может быть; взор же был гордый, почти грозный.

― Хорошо, ― сказал комендант, ― выходите.

Он вышел первым. Узник бросил последний взгляд на свою камеру, на каменное сиденье, на свою кружку с водой, на свою гнилую солому. Вздохнул. Однако невозможно было предположить, что с чем-нибудь из этого он расставался с сожалением. Он последовал за комендантом и прошел мимо меня. Никогда не забуду его взгляда, который мимоходом метнул он в меня, и упрека его глаз.