Мы поднялись вверх по набережной, миновали дом месье Лаваля-Монморанси и оказались на площади Адмиралтейства, понемногу утрачивающей это название в пользу нового сооружения ― Исаакия. Там я признался себе, хотя понимал, что никогда не бывал в Санкт-Петербурге, что я действительно здесь не был.

На набережной слева от меня были дворцы, справа ― сенат, дальше ― Исаакий, прямо ― две колонны, памятник Петру Великому (скульптора Фальконе), Адмиралтейство и бульвар ― обычное место прогулки императоров Николая и Александра, которые, первый особенно, искали там встреч а-ля Генрих IV. Нам представится случай поговорить об этих памятниках, теперь же мы только проедем мимо них.

Через несколько минут мы двигались уже по Марсову полю, где высилась казарма Павловского полка, основанного Павлом, при зачислении в который еще и сегодня требуется иметь вздернутый нос, каким обладал император. Бедный Одри! Если бы он появился в Санкт-Петербурге, то, несомненно, волей-неволей, стал бы полковником Павловского полка.

На Марсовом поле взгляд упирается в Красный дворец, желтый сегодня, ― постоянную резиденцию Павла, зловещий памятник, что, как и замок в Ропше, слышал крики агонизирующего императора. Мельком увидел я угловое окно, занавешенное и закрытое все последние 57 лет. Это окно комнаты смертника. Прежде запрещалось останавливаться и заглядывать в него. Один молодой ливонец, допустивший такую неосторожность, был втолкнут во дворец ― высшую инженерную школу сегодня, раздет, побрит и обращен в солдата на 20 лет. Это случилось при императоре Николае. Теперь Муане может открыто здесь сделать зарисовку, устроившись на углу Летнего сада, без риска стать солдатом и даже без риска быть сосланным в Сибирь. Это действительно так в царствование императора Александра.

Мы поворачиваем налево, проезжаем у подножья памятника Суворову ― не произносите Souvaroff, как произносим мы, французы, безжалостно коверкая фамилию одного из величайших воинов, какие когда-либо существовали, ― и оказываемся на набережной перед крепостью. Да, заметим мимоходом, что это не только очень бездарная, но и очень потешная статуя, перевоплощающая Суворова в Ахилла. Ахиллес оказывает дурную услугу тому, кто одолжил его наряд: то ли наг, то ли в доспехах, Скорей всего, видите статую Веллингтону в Гайд-парке. Такой памятник Суворову стал возможен лишь после его смерти; при жизни он этого не позволил бы, потому что был весьма здравомыслящим человеком. Но поговорим о Суворове в другой раз; вы должны понять, дорогие читатели, что теперь, после 350 лье железной дорогой и 400 лье пароходом, мы торопимся добраться до места.

Мне доставило удовольствие также бросить взгляд с набережной на Летний сад и на его знаменитую ограду, ради которой совершил путешествие в Санкт-Петербург один англичанин.

Высадившись на Английской набережной, он берет дрожки, сказавши:

― Letny sad.

Это значит: «Au jardin d’été (фр.) ― В Летний сад».

Дрожки подвозят его к Летнему саду. Оказавшись у решетки:

― Stoi! ― говорит он.

Вы понимаете, что это означает: «Arrête (фр.) ― Стой!»

Дрожки остановились. Англичанин рассматривал решетку минут десять и два-три раза совсем тихо прошептал:

― Very well! Very well! (англ.) ― Очень хорошо! Очень хорошо!

Затем à l’izvoschik ― извозчику:

― Parrakod, ― крикнул он. ― Paskarré! Paskarré!

Извозчик привез своего седока на Английскую набережную прямо ко времени, когда еще можно было успеть на судно, что возвращалось в Лондон.

― Carracho, ― сказал он извозчику, давая ему гинею.

И он поднялся на борт и отбыл. Решетка Летнего сада, вот все, что он хотел видеть и увидел в Санкт-Петербурге.

Поскольку я прибыл сюда не только из-за ограды Летнего сада, то продолжил путь и проехал по деревянному мосту, поглядывая на крепость ― колыбель Санкт-Петербурга, на колокольню собора Петра и Павла, всю укутанную в деревянные леса, что показалось мне произведением искусства, сравнимым с колокольней в том виде, в каком однажды она предстанет взорам. Эта колокольня ― целая история; будьте покойны, дорогие читатели, мы ее вам расскажем наряду с совсем другими историями; вот куда нас забросило, и надолго.

С деревянного моста Нева смотрится великолепной, именно отсюда она развертывается во всем своем величии. Немногие столицы сравнятся с Санкт-Петербургом, который своим видом обязан этой прекрасной реке. Усвоим хорошенько: грандиозный вид; но я не сказал, что грандиозная действительность. Мы дадим вам возможность пощупать разницу между видимостью и реальностью. Другую сторону медали являет собой, например, мостовая Санкт-Петербурга. В сравнении с ним, улицы Лиона покрыты паркетом. Представьте себе уложенный сплошь овальный булыжник ― камни размером с череп патагонца, одни, и не больше головенки крохотного ребенка, другие ― а поскольку он весь безнадежно расшатан, то и приплясывающие экипажи и танцующих в них пассажиров; кроме того, глубокие колейные рытвины посередине улицы, как на проселочной дороге, груды камней, которым, припасенным заранее, придет черед служить полотном мостовых; брошенные местами вдоль движения шаткие доски, что поднимаются то одним концом, как рычаг, когда наезжает колесо, то другим, когда оно съезжает; после досок ― щебень с пылью на четверть версты; потом снова булыги, проселочные рытвины; еще доски и еще пыль. Такова мостовая Санкт-Петербурга.

Князь Вяземский написал оду, где показана Россия XIX века; первая строфа посвящена улицам и проселкам. Помните, дорогие читатели, что это говорю не я, а русский князь, который должен был в свое время, будучи генеральным секретарем министерства внутренних дел, знакомиться с проселками и захолустьем: