Как водится у терпящих кораблекрушение, спасали сначала детей, затем женщин, после ― горничных. Что касается мужчин, то им оставалось спасаться, кто как может. Вся операция проходила с громким криком вперемешку со взрывами смеха и закончилась без происшествий. Один Дандре остался на «Владимире».

Нам не позволили взять с собой даже несессеры, только Муане пронес ― не знаю, как ― свой картон для рисунков. Граф принужден был оставить свою панаму ― роскошный головной убор, что обошелся ему в 500 франков в Париже, но который имеет несчастье быть двойным. Русская таможня, еще не знакомая с панамами, ясное дело, ею заинтересовалась: не спрятаны ли под подкладкой кружева «малин» или алансонские кружева.

Внизу, у капитанской лестницы, нас ожидали два слуги в длинных ливреях. В кают-компании был сервирован завтрак на 20 персон. Из-за любопытства, что вытащило всех на палубу, завтрак задержали. То есть поступили очень опрометчиво!

Когда, наконец, была переправлена последняя горничная, сделана перекличка и состояние трех собак, кошки и черепахи найдено хорошим, последовала команда отделить «Кокериль» от «Владимира».  «Кокериль» закашлял, задымил, захаркал, забил по морю плицами своих колес и отошел от своего великанообразного собрата, как отлетает ласточка от дома с ее гнездом. Дандре, оставленный наедине с 57 местами багажа, бросил на нас тоскливый взгляд, мы ответили ему прощальным жестом ободрения и двинулись к Санкт-Петербургу.

Что же там деется с несчастным Дандре? Ушел ли в себя «Владимир» под его шагами, или в наших 57 местах багажа обнаружили настолько компрометирующие вещи, что и вещи и стража их сослали в Сибирь? Храни их, боже! С тех пор, как на трон возведен новый император, есть уверенность, что их из ссылки вернут.

Мы пребываем в томительном ожидании, вот уже три дня, как нет у нас ни жилетов, ни галстуков, ни рубашек, за исключением тех, что таможня позволила нашим телам нести на себе, как гласит бельгийское правило.

В результате, дорогие читатели, только что должен был отправить такое письмо одной нашей очаровательной соотечественнице, которая мне написала, пригласила меня отобедать по случаю ее дня рождения:

Возвращаемся на «Кокериль».

Легкое вначале, волнение на море стало сильным; во всю дул боковой ветер, отчего «Кокериль» впал в бортовую качку, результат которой не замедлил сказаться. Дамы пожаловались на подкатывающую дурноту и сели. Хоум, теряя власть над духами земными, тем более утратил ее над духами морскими и переходил из розового в желтый, а из желтого в зеленый цвет; мужчины вцепились в снасти, я же направился к столу с завтраком, испытывая то, что обычно вызывает у меня бурное море, то есть сильный аппетит. К несчастью, в ту самую минуту, когда, после чудес балансирования на лестнице, я спустился вниз и занес ногу в салон ― вероятно, это была левая нога ― завтрак, тарелки, бутылки, стаканы ― все, что забыли закрепить на столе ― потеряли равновесие и полетели на паркет со страшным стуком и звоном. Разбилось все, что было из стекла и фарфора. Я подобрал с пола ломоть хлеба и кусок ветчины и поднялся на палубу как раз тогда, когда Хоум двигался в направлении, обратном моему.

Впереди собралась группа пассажиров, ноги и, конечно, сердца которых были привычны к морю более чем у других. Муане открыл в тумане золотой купол и непременно хотел показать его Хоуму, но тот решительно отказывался повернуть голову, так как любое движение ему казалось опасным. Я подошел к пассажирам и уверенно заявил, что это ― купол Сент-Исаака, построенного нашим соотечественником Монферраном. Князь Трубецкой, в свою очередь, присоединившись к нам, подтвердил, что я прав.

Князь подошел не только ради этой поддержки, но еще для того, чтобы пригласить меня на охоту на волков в гатчинских лесах, где волков, говорят, так же много, как зайцев в Сен-Жерменском лесу. Как и охота на медведей, охота на волков ― любимое развлечение русских; но, поскольку потомки Рюрика уважают опасность ради нее самой, они придумали охоту с двойным риском, то есть риском быть сожранными волками, как Бодуэн I ― константинопольский император, и быть разнесенными вдребезги с экипажем, как Ипполит ― сын Тезея. Вот как обставляется эта изобретательная выдумка, условимся ― зимой, когда нехватка пищи делает волков свирепыми.

В тройку сажают трех-четырех охотников с двустволками[56]. Тройка ― любой экипаж (дрожки, кибитка, коляска или тарантас), запряженный тремя лошадьми; название идет от упряжки, а не от его формы. Из этих трех лошадей коренная всегда должна идти рысью, те же, что справа и слева от нее, ― галопом; коренная идет рысью, нагнув голову, и зовется снегоедом. Боковые, на каждую из которых приходится по одной вожже, привязаны к оглобле в месте, что приходится на середину корпуса, идут галопом, отвернув головы, одна ― направо, другая ― налево; и называют их бешеными. Таким образом, тройка несется, закусив удила, и смотрится раскрытым веером. Правит ею кучер, в котором уверены, хотя вряд ли в мире сыщется такой кучер, на которого можно положиться. Позади веревкой или цепью, чтобы было прочнее, привязывают подсвинка. Веревка или цепь должны быть в длину не менее десятка метров. Поросенок нежится в экипаже до леса, при въезде в который решено начать охоту. Там его ссаживают, и кучер пускает коней вскачь, и они несутся, коренная ― рысью, боковые [пристяжные] ― галопом. Подсвинок, мало приспособленный к подобному аллюру, испускает жалобные вопли, переходящие скоро в непрерывные стенания. На эти стенания навостряет свой нос первый волк и бросается в погоню за свиньей, за ним ― два, затем три волка, десять и 50 волков. Они грызутся из-за поросенка, бьются за право приблизиться к нему, стараясь достать его, один ― когтями, другой ― зубами. Стенания бедного животного переходят в отчаянный крик. Он будоражит волков в отдаленных лесных глубинах. Сбегаются волки с округи радиусом в три лье, и тройка оказывается преследуемой волчьим полчищем. Вот тогда-то и важно иметь хорошего кучера.

Лошади, которым волки внушают инстинктивный ужас, становятся безумными. Та, что идет рысью, рвется в галоп, а те, что идут галопом, стремятся ее искусать. В это время охотники палят без разбора: нет нужды целиться.

Свинья верещит, кони ржут, волки воюют, ружья грохочут. Этот концерт ― на зависть Мефистофелю на шабаше. Тройка, охотники, свинья, волчья погоня становятся единым вихрем, уносимым ветром и вздымающим снег вокруг, и в то же время все подобно грозовой туче, мечущей в небе гром и молнии.

Пока кучер справляется с конями, мчащими напропалую, все хорошо. Но если он им больше не хозяин, если упряжка за что-нибудь цепляется, если тройка опрокидывается, то тогда все пропало. На следующий день, на послезавтра, восемь дней спустя, находят обломки экипажа, стволы ружей, обглоданные скелеты лошадей и не все, а только крупные кости кучера и охотников.

Минувшей зимой князь Репнин устроил такую охоту, и она едва не стала для него последней. С двумя друзьями был он в одном из своих имений, что на степной границе: решил добыть волка или, вернее, устроить охоту на волков. Приготовили широкие сани-розвальни, где свободно могли поместиться трое, запрягли тройку сильных коней и вверили их бывалому кучеру ― уроженцу тамошнего края. Каждый охотник прихватил с собой по паре двустволок и по 150 зарядов.