Через три дня после отъезда из Казани мы прибыли в Саратов. Капитану предстояла погрузка, и он предупредил нас, что очень даже может задержаться на день-два. Это было довольно грустно. Мы не имели писем в Саратов, никого там, естественно, не знали; предстояло испытать смертельную скуку в течение этих двух дней. С другой стороны, имея в запасе пару дней, которыми мы могли распорядиться, как сочтем нужным, я согласовал с капитаном свои дальнейшие шаги.

Генерал Лан, когда с ним по русской карте проследили течение Волги и, значит, предстоящий путь, дал крайне любопытный совет ― посетить солевые озера, которые находятся слева от реки, в киргизских степях.

У Камышина мы оставим пароход, возьмем телегу и совершим трехдневную экскурсию к киргизам; на третий день вернемся на «Нахимов» в Царицын, место, где Волга наиболее близка к Дону. Генерал Лан надеялся, что возле озера Эльтон я встречу его друга ― генерала Беклемишева[263], казацкого гетмана; при такой удаче это был бы тот, кто воздаст мне почести соляных озер. На всякий случай, я попросил у него письмо для генерала Беклемишева.

― Ладно, ― ответил он, ― вы назоветесь, а его жена знает вас наизусть.

И я уехал из Казани, обещая себе, по возможности, совершить экскурсию к киргизам.

Томясь ожиданием, мы были заточены на полтора точно, на два дня ― может быть, в Саратове. Смирились с этим, и сошли на берег. Несло легкую изморозь из самых колючих, что не способствовало тому, чтобы хоть немного оживить грустный облик края.

Пустили Калино на сбор информации, но в отношении сведений он был самым несмышленым существом, какое я когда-нибудь знавал. Он никогда не понимал этой фразы:

― Проинформируйте нас, Калино!

― О чем? ― спрашивал он.

― Да обо всем, черт возьми!

Калино опускал голову, узнавал, сколько жителей в городе, на какой реке стоит, в скольких лье от Москвы, сколько домов сгорело в последнем пожаре, и сколько в городе церквей. Калино был рожден для статистических отчетов. Через час блуждания по ужасной мостовой, по топким улицам Саратова ― южное солнце растапливало утреннюю грязь ― узнали, что в Саратове 30 тысяч жителей, шесть церквей, два монастыря, гимназия и что за шесть часов пожара в 1811 году сгорело 1700 домов. Со всем этим не на что было тратить полтора дня, но, подняв нос, я прочел вдруг на вывеске: «Adelaide Servieux» ― «Аделаид Сервье».

― А! ― сказал я Муане. ― Мы спасены, дружище. Здесь есть француженки или, по меньшей мере, одна француженка.

И я устремился в магазин, который был магазином белья. На шум, что я произвел, открывая дверь, из соседней комнаты вышла молодая особа парижской внешности, с привлекательной улыбкой губ.

― Добрый день, дорогая соотечественница, ― сказал я ей. ― Чем можно заняться в Саратове, когда в запасе два дня и страх заскучать?

Она посмотрела на меня со вниманием и засмеялась.

― Дамой, ― ответила мне она. ― И смотря по характеру и профессии: если это моравский брат, то читают проповедь, если коммивояжер, то предлагают товары; если это месье Александр Дюма, то ищут соотечественников, обедают с ними и, клянусь, имея соображение, заботятся, чтобы время казалось короче.

― Входите, Калино, ― пригласил я моего лауреата. Вы совершите кругосветное путешествие, вот увидите, и встретите одних французов ― для справок. А для начала, моя дорогая соотечественница, раз вы угадали, что мы ― ни моравский брат, ни коммивояжер, поцелуемся; такое дозволяется за 1000 лье от Франции.

― Минутку! Позовем моего мужа. Это будет для него, самое меньшее, праздником.

И она позвала мужа, подставив мне обе щеки. Он появился, когда я целовал во вторую щеку. Ему объяснили, кто я.

― Тогда, ладно, ― сказал он, пожимая мне руку. ― Вы обедаете с нами, не так ли?

― Да, но при условии, что я сам приготовлю обед; вы, должно быть, избаловались с тех пор, как живете в России.

― Полно! Всего три года.

― В таком случае, насчет вас я ошибся; вы покинули Францию сравнительно недавно, чтобы утратить традиции ее кухни.

― А чем мы займемся, ожидая обед?

― Будем беседовать.

― А после обеда?

― Будем беседовать. О, дорогой друг! Разве вы не знаете, что только во Франции и между французами возможна беседа? У меня есть превосходный чай. Вот Kaлино, который определен ко мне как переводчик московским ректором, но который, слыша, что мы говорим на особом парижском языке, абсолютно ничего не понимает. Сейчас он сходит за чаем, и время от времени мы будем говорить по-французски, чтобы доставить ему удовольствие.

― Тогда проходите, и пусть все вершится по вашей воле.

Мы вошли и стали болтать. Среди болтовни кое-что вспомнилось.

― Вы что-то тихо сказали вашему мужу; что вы ему сказали?

― Просила его предупредить двоих из наших друзей.

― Французов или русских?

― Русских.

― О-ля-ля! Я почуял предательство; а кто они, ваши друзья?

― Один ― князь, это его социальное положение; другая ― поэтесса, это ее интеллектуальное положение.

― Женщина-поэт, дорогая моя! Нам сейчас явится самолюбие, ждущее ласки; а это все равно, что гладить дикобраза.

― Нет, у нее талант.

― Тогда будет много легче. А ваш князь ― настоящий un kness?

― Уверена, что князь.

― Как вы его величаете? Предупреждаю, что знаю назубок всех ваших князей. 

― Князь Лобанов[264].

Дверь открылась именно в этот момент, и вошел красивый молодой человек лет 26–28-ми.

Он услыхал свою фамилию.

― Думаю, ― сказал он, ― во Франции есть одна поговорка, утверждающая, что, когда говорят о волке…

― Ей-богу, истинно так; вы знаете, я только что послала к вам.

― Нет, но я знаю, что здесь у вас месье Дюма, и хотел просить вас представить меня ему.

― А как вы узнали об этом?

― О, дорогой друг, я только что встретил месье Porniak ― Порняка [Позняка][265], начальника полиции, который очень рассчитывает, что завтра все мы будем у него обедать…  Но представьте же меня.

Я поднялся.

― Князь, ― сказал я ему, ― мы давно знакомы.

― Скажите, что я вас знаю. Но вы, откуда вы знаете один из татарских родов, уединенно живущий в Саратове?

― Я хорошо знал во Флоренции…

― Ах, да! Мою тетю и моих кузин ― молоденьких княжон Лобановых. Они сотню раз рассказывали мне о вас. Вы помните княжну Надин?

― Думаю, что отлично; мы вместе играли комедию или, скорее, я был режиссером.

― Да что вы! А чему решили посвятить день? ― спросил князь.

― Месье Дюма сам составил программу; если, на ваш взгляд, она не так хороша, обсудите это с ним.

― Посмотрим программу.

― Мы беседуем, обедаем, вновь беседуем, пьем чай и беседуем еще.

― После чая эти мессье ночуют у меня, чтобы избежать наказания возвращаться на пароход.

― Я тут же согласился бы, если бы не боялся вас стеснить.

― Вы давно в России?

― Скоро пять месяцев.

― Отлично, вы должны знать, что в России меньше всего стесняет дать ночлег у себя. В доме 8-10 диванов. Каждый из вас займет по дивану. Месье Дюма займет два, и вопрос будет исчерпан. У вас есть кровати на судне? Тогда отправляйтесь на пароход; я вас предупредил, что у меня их нет.

― Ладно, в самом деле, у меня есть матрас и подушка, что мне подарили в Казани; испытаю их у вас.

― Сибарит!

― Калино, дружок, принесите нам чай и велите принести мой матрас и подушку.

Выходя, Калино посторонился, чтобы уступить дорогу маленькой даме лет 28-30-ти, круглой, полной, с живыми глазами, скорой на слово. Она идет прямо ко мне, протягивая руку.

― Ах! Наконец, это ― вы! ― сказала мне она. ― Мы знаем, что вы ― в России; но мыслимо ли было подумать, что когда-нибудь вы окажетесь в Саратове…  здравствуйте, князь! здравствуйте, Аделаид!  …то есть на краю света! И вот вы здесь. Добро пожаловать.