Раненбург был земельным владением Меншикова ― между Казанским царством и провинцией Вятка [в Липецкой области]. Меншиков мог бы ожидать худшего. В Раненбурге у него был роскошный замок, который он велел превратить в крепость и где он собрался жить жизнью старых князей, к кому его, сына простого крестьянина, приравняли императорские милости.

Царь разрешил взять с собой столько слуг, сколько он пожелает и денег, сколько потребно, и самые большие ценности. Кроме того, что редко случается при опале, с ним говорили предельно вежливо; значит, он не был человеком, который погрузился на дно и не мог больше выплыть на поверхность. Ему предписывалось покинуть Санкт-Петербург на следующий день.

Около 10 часов утра он выехал в своих самых великолепных каретах с багажом и свитой таких внушительных размеров, что его отъезд выглядел не смиренным этапом ссыльного, а парадным кортежем посла. Проезжая по улицам Санкт-Петербурга, он приветствовал каждого, справа и слева, как император, принимающий почести от народа, заговаривая со знакомыми спокойным и ласковым голосом. Многие шарахались, не отвечая ему, как поступили бы они по отношению к чумному, но другие, кто посмелей, обменивались с ним несколькими словами, чтобы его пожалеть или ободрить: он еще не был низведен до такого уровня, чтобы дерзали его оскорбить.

Оскорбление на очереди, и до него недалеко.

Через два часа езды из Санкт-Петербурга по дороге в Сибирь, по которой, после него, проследовало еще столько несчастных, он увидел, что путь прегражден подразделением солдат; солдатами командовал офицер. Этот офицер, именем царя, потребовал у него ленты орденов св. Андрея, Александра Невского, Слона, Белого Орла и Черного Орла. Меншиков их отдал; он держал их в небольшом кофре, чтобы снова надеть по первому приказу. После этого, его с женой и детьми заставили пересесть в телеги, приготовленные, чтобы везти семью в Раненбург.

Он подчинился, сказав:

― Выполняйте ваш долг, я готов ко всему; большего богатства вы у меня не отнимите, меньше хлопот вы мне не оставите.

Итак, он вылез из кареты, пошел садиться в телегу, полагая, что жена и дети сядут рядом. Но их рассадили по отдельным телегам. В утешение ему оставалась возможность беседовать с ними, и он за нее благодарил бога. Так его препроводили в Раненбург. Там не суждено было закончиться испытаниям, что его ожидали. Между Москвой и Раненбургом было всего 150 лье. Меншиков находился слишком близко к царю. К нему поступил приказ отправиться в Якутск [в Березов][143], в Сибирь. Он повернулся к детям и жене, увидел их печальными, но с улыбкой на губах.

― Когда желают? ― спросил он царского гонца.

― Немедленно, ― ответил тот.

Поехали в тот же день. Меншикову разрешалось взять с собой восемь слуг на выбор. Но удар был глубокий, усталость ― крайней. Первой скончалась княгиня Меншикова; она умерла в пути, между Раненбургом и Казанью. Ее тело привезли в Казань. Охрана, которая не разрешала Меншикову ехать в одной телеге с живой женой, разрешила ему ехать рядом с ее телом.

Во время агонии муж заменил ей священника, увещевая и утешая ее, как если бы он был министром Всевышнего; лучше даже, несомненно, с большей убежденностью и глубиной, потому что беды, среди которых он пытался утешить ее в минуту кончины, Меншиков испытывал сам и разделял невзгоды семьи до самой своей смерти; когда жена умирала, вся тяжесть ее ухода из жизни обрушилась на него.

Он продолжил путь до Тобольска. Там ожидало все население города, предупрежденное об его приезде. Едва он ступил на берег, как два вельможи, которых он сам сослал в дни своего могущества, вышли вперед, один ― справа, другой ― слева, и осыпали его бранью. Но он, грустно покачав головой, сказал одному из них:

― Раз ты не можешь отомстить врагу иначе, кроме как оскорбить его словами, доставь себе такое удовольствие, бедное ничтожество! Что ж, я выслушаю тебя без ненависти и злобы. Если я принес тебя в жертву своей политике, то, значит, хорошо знал твои заслуги и благородство; ты был помехой моим планам, и я сокрушил тебя ― на моем месте ты поступил бы так же ― в интересах политики.

Затем, второму:

― Ты, ― сказал он, ― я тебя даже не знаю. Не ведаю, ссыльный ли ты. Если тебя сослали, тебя, кого я не мог ни бояться, ни ненавидеть, то это ― следствие каких-то тайных козней, когда сотворили зло от моего имени. Такова правда. Но если оскорбления способны облегчить твои боли, то продолжай; у меня нет сил и желания защищаться.

Едва он закончил, как, весь запыхавшись, прибежал третий ссыльный; по лбу струился пот, глаза метали молнии, с судорожных губ слетала брань; он зачерпнул грязь обеими руками и швырнул в лицо юному князю Меншикову и его сестрам. Княжич взглянул на отца, как бы спрашивая разрешения вернуть этому человеку полученное от него оскорбление. Но старик, останавливая сына и обращаясь к оскорбителю:

― Твое поведение и глупое, и подлое, ― сказал он; если ты за что-то мстишь, то мсти мне, а не этим несчастным детям; я, может быть, виноват, я; но они же наверняка ни в чем не повинны.

Ему разрешили оставаться в Тобольске неделю. Кроме того, выдали ему 500 рублей, которыми он мог распорядиться по своему усмотрению. На эти деньги Меншиков купил топор и инструменты для работы с деревом и на земле; еще он раздобыл рыболовные сети, посевное зерно и, наконец, большое количество мяса и соленой рыбы ― для себя и семьи. Что осталось от 500 рублей, он раздал беднякам.

Когда наступил день отъезда из Тобольска, его с тремя детьми посадили в открытую повозку, которую тащили то лошадь, то собаки. Вместо привычного облачения, какое было позволено им в Раненбурге, он с детьми носил теперь крестьянскую одежду. Она состояла из тулупов и бараньих шапок, а под тулупами ― из кафтанов и нижнего белья. Переезд длился пять месяцев, зимой, по морозу в 30-35 градусов.

Как-то, во время одного из трех ежедневных привалов, офицер, который возвращался с Камчатки, ненароком вошел в ту же лачугу, где отдыхал Меншиков; три года назад, то есть еще в правление Петра I, этот офицер был послан к капитану-датчанину Берингу с депешами относительно порученных ему открытий в Амурском море и Северного полюса. Офицер был адъютантом князя Меншикова и совершенно ничего не слыхал об опале своего военачальника. Меншиков его узнал и назвал по имени. Удивленный, адъютант обернулся.

― Откуда тебе известно мое имя, почтенный? ― спросил офицер.

― Как же! Ты не узнал меня? ― спросил ссыльный.

― Нет, кто ты?

― Ты не узнал Александра?  

― Какого Александра?

― Александра Меншикова.

― А где он?

― Перед тобой.

― Милейший, ты спятил, ― сказал он.

Меншиков подвел его к окошку, через которое в комнату попадал дневной свет и встал туда, где посветлей.

― Смотри на меня, ― сказал он, ― и припомни лицо твоего прежнего генерала.

― Ох, князь! ― вырвалось у молодого человека. ― Какой катастрофе обязана ваша светлость тому жалкому положению, в каком я ее нахожу?

Меншиков грустно улыбнулся.

― Не надо титулов князя и светлости, ― сказал он. ― Рожденный крестьянином, я снова стал крестьянином; бог меня поднял, бог меня низверг: его воля свершилась.

Офицер не мог поверить тому, что видел и слышал и озирался по сторонам. Так он заметил молодого крестьянина занятого в углу починкой рваных сапог с помощью тряпки и веревочек. Подошел к нему и, показав пальцем на Меншикова, тихо:

― Знаете вы этого человека? ― спросил он.

― Да, ― ответил тот, к кому он обратился. ―  Это Александр Меншиков, мой отец. Ты тоже, по-видимому, хочешь отречься от нас, попавших в опалу.

― Мне кажется, однако, ― добавил он с горечью, ― ты довольно долго ел наш хлеб, чтобы нас забыть.

― Молчи, молодой человек! ― строго оборвал сына отец. Затем, снова повернувшись к офицеру:

― Брат, ― сказал он, ― прости несчастному ребенку мрачное настроение. Сей юноша действительно мой сын; когда он был совсем маленьким, ты очень часто позволял ему скакать на твоих коленях.