Еремеев светлеет лицом, ему нравится. Шевчук невозмутим.

Земля идет, идет по ряду.

— Та не буду я! Я робыть приехав, а не в ляльки гуляться! Шо цилувать йи, колы пахать нема чим! — Голос нашего хохла снял всю торжественность момента.

Еремеев строго спросил у Шевчука, о чем речь, тот указал на С-80. Секретарь черкнул что-то в блокноте, вырвал листок. Шевчук подозвал Ефима:

— Голобородько! Бери моего Воронка, гони в МТС. На одной ноге!

Ефим, нахлестывая жеребца, укатил.

— Товарищ секретарь райкома! — рапортует Вадим. — Вот обязательство нашей целинной комсомольско-молодежной бригады. Поднять тысячу гектаров целины, всю старопахотную землю засеять в лучшие сроки, получить по пятнадцать центнеров зерна с каждого гектара! — Он передал Еремееву лист.

— Хорошо, товарищи. Замечательная вы молодежь, душа радуется. Верим вам, не подкачаете. Обязательства опубликуем. И во всех бригадах проведем такие мероприятия. Дай-ка!

Он взял у Вадима тот ком.

— Присягай и ты, Нестер Иваныч!

— Мне зачем, мы шестой десяток с ней женаты… Нацелуюсь, как на горку, под ковыль.

— О чем думаешь, человече! Да на тебе самом еще пахать можно!

— Разрешите начинать? — спросил Вадим. Шевчук кивнул. — По машина-ам!

И вот ведь гипноз торжественности — хлопцы не пошли, побежали к тракторам! Взревели пускачи, агрегаты разошлись по загонкам, потянулись по серому ковылю первые борозды.

— Шустрый малый, — сказал Шевчук Еремееву про Вадима. — Здорово школит их.

— Ты за питанием тут проследи, все-таки москвичи…

Пошли к загонкам.

Вскоре Голобородько привез на взмыленном Воронке желанные запчасти.

— Бачь, яка вона сила — агитация! Каже Вадим — и точно, — восхищался Борис.

— Теперь всю посевную икать будешь, — сказал Ефим.

— Чего це?

— А тот, у кого отобрали, поминать тебя будет.

Мы с Ефимом отправились к своему агрегату. Он походя наставлял:

— Махну так — заглубляй, начальство едет. А так — выкручивай, будем норму делать.

— Забракуют.

— Так надо по-хозяйски, не с краю. В середку разве только ваш Вадим полезет, этот ушлый.

6

День за днем. Рассвет — закат — пересмена. Пять бегущих из-под отвалов лент земли, от которых не избавишься и во сне, бегут перед глазами. Обед в степи из едва обтертых алюминиевых плошек. Пыль и вечное желание спать. Вот что такое посевная!

Помню холодный рассвет. К заправке подъехали еще с фарами. Ефим заглушил. Пыльные донельзя, бледные после рабочей ночи, побрели на пустынный стан. Один Кучум на посту, ластится. Я тронул сосок умывальника — ни капли, с вечера выплескивали. Да и неохота мыться. Ефим пошел пошерудить на кухне, наскреб холодной картошки с салом, принес две миски. А я уже повалился, как был, на свою полку вагончика — не поднять век…

На седьмой, кажется, день я решил: конец. Пойду куда глаза глядят, лягу у лесополосы — и пусть делают что хотят, лишь бы не дышать пылью, не видеть этих лент. На десятый представилось, что я — это не я. Меня нет, а встает, ест картошку или галушки, помогает Ефиму заправить, садится на плуг какая-то ходячая машина. А потом просто потерял счет дням.

Это и значило, что самое страшное позади, что я не сбежал, не разревелся, не умер, а просто стал врабатываться.

Ватник мой потерял цвет, вид, теперь и он оставил бы на стене пятно. В перекур выбиваю его, вытираю мазутные следы.

— Это ты зря, — замечает Ефим. — Вон там есть озерко, вода щелочная. После сева бросишь — все отойдет.

— А как доставать?

— Я не достаю. Лучше новую. По две в год, а что ты думаешь? Потому и не забогатею. А ты чего трактора у меня не просишь? Другой бы уже фуговал.

— Научи.

Он научил. «Скорость переключать… Это — газ. А так — поворот, лево — право». Без избытка отваги я сел в кабину — один, Ефим остался! — и тронул по загонке. Мне удавалось держаться борозды, и я стал радоваться: вот первый раз, а все ладится. Но трактор вдруг заглох! Сразу и намертво.

Я полез в двигатель — нигде не течет. Большего установить не мог. Насилу дождался Ефима. Он тронул одно, другое, глянул туда, сюда — и сокрушенно плюнул:

— Хана. Компрессию потерял. Как же это, паря?

Об остальном вы догадываетесь. Он дал мне ведро и наказал:

— Бежи в МТС, найди завскладом, скажи — Голобородько Ефим прислал за компрессией, нехай даст по совести.

Я побежал, холодея от страха за содеянное. Кладовщик бесстрастно глянул на меня поверх очков и, кряхтя, набросал в ведро каких-то ржавых кусков железа.

На обратном пути, мокрый как мышь (килограммов тридцать весила проклятая компрессия!), я увидел Вадима. Он замерял пахоту, но не пешком, а, хитрец, верхом, вертя рукою сажень. «Ты чего?» — «Вот… компрессия… потерял, понимаешь… Ефим за новой послал…»

Он слез с коня, приподнял мою ношу — и закатился от хохота.

— Не смей выбрасывать, слышишь? И не вздумай заводиться!

А вечером на стане только и разговору было, что о моей компрессии! Стояла она (то есть оно, ведро) на обеденном столе, и любой мог приподнять. Улыбался даже пессимист бригадир: даже тетя Даша не ворчала. Такой розыгрыш считался чем-то вроде крещения.

— И долго он набирал тебе? — длит удовольствие парень из местных.

— Со всех углов, — подыгрываю им. — Я думал — в разобранном виде…

Новый взрыв!

— Когда приспичит — на любую готов, — Ефим.

Право ж, один Кучум не острил. Впрочем, разрядка так была нужна!

— Отсеемся — неделю не встану. И кофе с молоком в постели, — мечтал Гошка, взбивая жиденькую свою подушку.

— До тысячи целины не хватит, точно, — позевывая, сказал бригадир. Не кому-то сказал, а так, в пространство, — Низинки подобрали, еще сотню наскребем, а двух сотен — нету.

— А Овечий бугор? — спросил Вадим. — Я все жду, когда ты туда перегонишь.

— Там Шевчук не велит.

— Еще чего! Век сиднем сидел, земле ума дать не мог, теперь — «не велит»?

— Там овечки ходят, три отары, — угрюмо сказал бригадир, — И так пороги опахали.

— Что важней: трава для овец или хлеб для людей? — обнажил суть Вадим — скорей для нас, чем для оппонента.

— Трактора я туда не пошлю.

— А тебе посылать и не придется. Бакуленко и Литвинов завтра начнут пахать бугор. Комсомольское поручение, все!

— А-а, делайте что хотите, раз вам такая власть, — махнул тот рукой, — Мне ваши затеи уже вот где! — в «печенках» то есть.

Утром три агрегата — и наш с Ефимом — были на длинном, поросшем типчаком холме, что возвышался за Рождественкой и прикрывал ее от ветров.

Борис что-то возился: заваривать кашу ему не хотелось.

— Отбивай загонку, да покажи класс — струночкой, — хлопнул его по плечу Вадим.

— А може — трохи обождать, с Шевчуком бы!..

— Ждать? Все равно не уступим. Или нас гнать поганой метлой! «Целинщики»! Давай трогай!

Трактора потащили на взгорье рыжеватую полосу.

Тут и прилетел, нахлестывая Воронка, Шевчук. Бросил кошевку перед агрегатами — и черной тучей:

— Кто разрешил? — надвинулся на Вадима.

— Целину пахать? — со значением произнес тот.

— Ты что, придурок, на ветер нас хочешь поднять? Где целина? Это ж песок, он все село засыпет. Ты сдерешь, свое возьмешь, а нам куда? Без тебя бы тут не пахали, если бы земля позволяла? А ну геть отсюда к чертовой матери, чтоб вами тут и не пахло!

Вадим, побледневший от оскорбления, сумел усмехнуться и довольно спокойно скомандовал нам:

— Продолжайте работу! Мы сами дотолкуемся.

Борис без прежней уверенности взобрался в кабину, тронул. И тут произошло невероятное!

Старый степняк забежал вперед и упал на траву прямо перед гусеницами С-80. Бакуленко едва успел остановить.

Мы побежали. Председатель уже не грозил, слова его были мольбой, перемешанной с руганью: