Офицер улыбнулся, но улыбка получилась неестественной.

— Я дам вам возможность увидеться с комендантом. Но мне бы хотелось предварительно задать вам один вопрос. Ваш полк, судя по данным нашей разведки, занимал оборону в районе укрепленной полосы по Рижскому шоссе, потом он под ударами нашей армии откатился к Пскову, откуда, спасая шкуру, ушел дальше, на восток. Псков взят нами девятого июля. Где вы, позволительно вас спросить, находились это время и как вам удалось оставить свою часть?

Зоммер поднялся. Он ждал этого вопроса. Он рассчитывал, что ему зададут этот вопрос, и готовился к игре.

— Я пришел к вам, господин офицер, как честный немец, — сказал он, бледнея. — Мне непонятна ваша подозрительность. Я ждал прихода великой армии, которая является моей освободительницей и с народом которой меня связывают вечные кровные узы. — По лицу Зоммера струился пот, он вынул из кармана платок; прикладывая к лицу мягкую, еще пахнущую утюгом ткань, никак не мог подавить стыд за то вранье, которое, по договоренности с Соней, выплеснул штурмбанфюреру.

— Продолжайте, продолжайте, — попросил эсэсовец, убирая в стол пистолет, лежавший до этого перед самым носом Зоммера.

— Я прошу прощения, господин офицер. Я волнуюсь, чувствуя, что вы не понимаете моих истинных намерений. — Зоммер-артист входил в роль. — Я пришел сюда затем, чтобы — и так поступил бы на моем месте всякий честный немец — предложить свои услуги, а не каяться. Мне не в чем раскаиваться. В душе я всегда был со своим народом (думал он тут о советском народе). Теперь я хочу помочь ему реально. Мне трудно представить, где бы можно было меня использовать. Вам это виднее, но, — и голос его зазвучал решительно, — я не мыслю себя в стороне от великой борьбы (он сделал паузу — не договорил, потому что имел в виду опять борьбу с гитлеровцами)… Вот поэтому я и хочу изложить свои соображения, рассказать о своей горькой жизни при Советах и просить дать мне возможность занять подобающее место в этой борьбе.

— Как вы оставили полк, в котором служили? — перебил штурмбанфюрер.

Зоммер снова сел. Сунув платок в карман, сказал, что во время ухода полка с УРа сумел, когда проходили через город, спрятаться у знакомой девушки. Соню обрисовал человеком, лояльным к гитлеровцам.

— Барышня? — спросил эсэсовец и засмеялся. — Русские барышни неплохие женщины. С ними приятно. — И вдруг добавил: — Но смешивать нам с ними кровь не рекомендуется. Русские — раса низшая. Их кровь разжижает кровь арийца. С ними хорошо баловаться, и только. Ну, простите, я отвлекся.

Зоммер решил, что отношение к нему изменилось. Если офицер еще и не доверял ему в чем-то, то, во всяком случае, не считал его врагом.

Позвонили. Штурмбанфюрер поднял трубку. Тут же опустив ее, вышел из-за стола.

— Хотелось бы, конечно, чтобы вы нас поняли, — предлагая Зоммеру следовать за собой, говорил он. — Мы относимся к немцам-колонистам, проживающим в большевистской России, благосклонно. Мы покровительствуем им, хотя нам ясно, что многие из них, а может, и большинство пропитаны ядом большевизма, и это надо будет из них вытравлять…

Валя до Пскова ехала с крестьянином по фамилии Анохин. Вооружившись справкой от старосты, он вез на базар продукты. Было ему лет тридцать, а может, и больше — из-за усов и выхоленной темно-русой бороды, прикрывавшей до половины его широкую, крепкую грудь, угадать было трудно.

Перед городом, с версту не доехав до развилки шоссе, он остановил лошадь, молодцевато спрыгнул с телеги. Подтянув чересседельник, долго смотрел на пленных красноармейцев, которые чинили дорожное полотно. Крутил концы загнутых усов, разлетавшихся в стороны из-под курносого мясистого носа. Он крякнул и снова сел, наконец, на телегу, свесив ноги. Сказал:

— Проедем, думаешь, аль как?

Валя не спускала глаз с пленных. Охраняли их конвойные с автоматами, здоровенные молодые немцы. Один прутом хлестал сбитого наземь красноармейца без гимнастерки… А виделся Вале Петр: где он? что с ним?

— Я спрашиваю, проедем аль… как бы ето… несогласная? — не дождавшись ответа, снова спросил Анохин.

— Надо попробовать, я ведь не начальство, — ответила Валя. — Раз собрались торговать, что ж спрашивать меня?

— Оно так, — неопределенно вымолвил мужик и тронул вожжой лошадь. — Я вот всю дорогу обдумываю… А может, она, жизнь-то, наладится, а?.. Молчишь?.. Ну помолчи, помолчи. У нас полдеревни в леса ушло, а что толку? Германец, говорят, уж к Ленинграду подошел, Москву будто бы захватывает… В лесу век не проживешь. — И заглянул ей в глаза: — Аль как?

— Вы будто век под немцем жить собрались, дяденька, — ответила наконец Валя в каком-то нехорошем предчувствии.

Мужик смолк. Насупившись, стегнул вожжой лошадь, которая и так резво трусила по обочине шоссе.

Немец из конвоя подводу остановил. Повертев в руках справку, вернул ее Анохину. Махнул рукой — езжайте, мол, пока целы.

— По-русски ни бум-бум, — выдохнула Валя, когда уже стронулись.

— Оно та-ак, — расслышав, поддакнул мужик и с презрением бросил: — Срамота, кажный нос дерет, а говорить по-нашему не того, силенок мало.

Пленные заваливали выбоины и воронки от бомб и фугасов. В стороне, за кюветом, развороченные, стояли два немецких танка. На пленных страшно было глядеть. Изнуренные, оборванные, босые… Валя, чтобы не видеть, закрыла ладонями глаза и тут же подумала: «А если среди них и… Петр?» Глаза сами собой открылись. Теперь она не замечала ни одежды пленных, ни забинтованных тряпьем ран… Она видела только их лица и искала среди них Петра. Искала, искала и увидела Сутина. Валя в неистовстве затрясла Анохина за плечо.

— Останови! — крикнула она и спрыгнула с телеги на здоровую ногу.

Мужик, ничего не понимая, остановил лошадь.

— Сутин, Су-утин! — позвала Валя человека в гимнастерке без ремня, с закатанными рукавами, и тот поднял осунувшееся лицо. — А Петр, Петр где?

К подводе бежал, размахивая автоматом, конвойный.

Мужик звал Валю, чтобы ехать от греха. А та, будто пригвоздил ее кто к дороге, стояла. Сутин, не переставая наваливать в носилки лопатой щебенку, говорил:

— Всех поразбивало. Кого поранило, кого поубивало… Меня вот контузило… пленили в бессознательном состоянии. А Петра… его, пожалуй, убило… — И смахнув со лба пот: — Да, убило…

Сутин говорил еще что-то. Но Валя больше ничего не слышала. Глаза видели умирающего от тяжелых ран Петра. Слезы подступали к горлу. Увидала, как конвоир, налетев на Сутина сзади, сбил его с ног и стал пинать. Мужик соскочил с телеги, схватил Валю в охапку и бросил на подводу. Потянув за вожжи, на ходу сел.

— Ну-у! — кричал Анохин на лошадь, а сам не спускал глаз с конвоира, все еще избивавшего Сутина. Тот не сопротивлялся, только закрывал лицо руками да кричал:

— Па-жа-а-ле-е-ей!

Пленные, не прекращая работы, посматривали в сторону Сутина. Один, весь в бинтах, грязных и пропитанных кровью, когда Валя и Анохин проезжали мимо него, выкрикивал пленному, бросавшему на носилки щебенку метрах в пяти от него:

— Никакого достоинства: кого пожалеть просит?! Мокрень поганая, а не красноармеец.

Он говорил, поняла Валя, о Сутине. Хотелось, им крикнуть: он не мокрень! Но голоса не было, а потом… какое-то раздвоенное, противоречивое возникло чувство: почему те там погибли, он же — не раненный — оказался здесь?! Догадка, что в плен сдался он сам, добровольно, ошеломила Валю. «Что у него, пули для себя не хватило?» — думала она, не переставая видеть умирающего на поле боя от ран Петра и его товарищей.

Когда уже отъехали, Анохин посмотрел на застывшую в оцепенении Валю и сказал с укором:

— Оно разе так можно! — И насупился: — А потом, чего из-за них убиваться? Срамота. Надеялись на них, а они пол-России отдали. А подумали бы своими башками: разе так можно? — И стал объяснять: — Оно ведь хоть как, а своя-то власть — своя. Ей — что так — можно и ответить… А тут такая, значит, диспозиция вышла: то ли он, германец-то, погладит тебя, то ли огреет. Народ-то чужой, что там говорить!.. Аль не так?