Льстя гитлеровцам, Осип закончил свой рассказ так:

— Новой власти хотели мы помочь, ваше… степенство (смутно помнил из книг, что так каких-то господ величали при царизме).

Обер-штурмфюрер остался доволен. «Этого, — он имел в виду Осипа, — можно и старостой временно назначить. Будет служить. Из него так и просится наружу холопье». Барон поднялся. Солдат по его знаку оттеснил, взмахнув автоматом, Опенкиных к грузовику. Опенкин-старший трясся всем телом, а сыновья его, опустив головы, косили глазами на народ, сбившийся под угрозой эсэсовских автоматов в кучу, пытались понять: что думают о них люди? Поглядывали боязливо. И это опять понравилось Фасбиндеру, потому что, догадался он, от него Опенкины ждали защиты, а от тех — кары.

В представлении Георгия Николаевича, сначала все шло гладко. Правда, шумно ворвался в дом немецкий солдат — эсэсовец. Ну и что? Естественно, он — победитель. Вошел, как хозяин. Как же еще ему входить? Естественно, что, поводя автоматом, кивком головы приказал всем стать к стене. Боится: он один, а их четверо.

У стены Георгий Николаевич стоял степенно, полуприкрыв плечом супругу. Миролюбиво посматривал на солдата, который, увидав на кухонном столе остатки от вчерашнего пиршества, простодушно показал желтые зубы и потянулся к недопитой поллитровке. Сунув ее в карман брюк, он схватил большой кусок жареной телятины и начал есть. Набив рот мясом, подошел к Вале. Показывая себе на руку, пытался знаками объяснить, чтобы сняла часы. Валя не поняла, а Георгий Николаевич, догадавшись, почему-то стал совсем добрым и подсказал:

— Отдай, Валя. Часы он просит. Отдай, наживем еще, — даже забыл, что она не из его семьи.

От слов его, произнесенных ласково, умиротворительно, ко всем пришло успокоение. Мать перестала шептать молитву, Саша даже улыбнулся, а Валя поняла, что Георгий Николаевич ее не выдаст.

Расстегнув, ремешок, Валя с насмешливой, снисходительной издевкой в глазах бросила часы в протянутую руку эсэсовца. И не пожалела, что отцовский подарок. Солдат, улыбаясь, сунул часы в карман и снова принялся за кусок телятины. Вынув поллитровку, налил в стакан водки. Выпил. Бутылку сунул опять в карман. По деревне постреливали. Солдат торопливо глотал недожеванное мясо и показывал всем усмешливо на нацеленный в них автомат. Насытившись, он швырнул недоеденный кусок телятины на пол и всем показал на дверь.

— И ей? — кивнув на Валю, заискивающе спросил Саша. — У ней нога болит, — и ткнул рукой на ногу, еще забинтованную чистой белой тряпкой.

Солдат потребовал, чтобы выходила и она, хотя, видно, сообразил, в чем дело. Валя взяла батожок. В это время в дверь ввалились, подталкивая Захара Лукьяновича автоматами, два немца. Солдат с веснушчатым лицом — Миллер — грозно направил на Момойкиных и Валю автомат. Все попятились в угол. Напарник Миллера грозно изрек, обращаясь к Захару Лукьяновичу:

— Кто… сказывайт… комиссар?

Тот хмуро смотрел в окно. Понимая, что для немцев его горе пустяки, молчал. Бросив растерянный взгляд на Сашу, промямлил наконец, обращаясь к Миллеру:

— Одним словом, баба… ум… как решето… Горе ее сковало.

— Вер ист комиссар? — взревел на Захара Лукьяновича Миллер и ткнул его прикладом автомата в спину.

— Сказывайт! — поддержал Миллера второй эсэсовец, которого он прихватил с собой по дороге сюда.

— Вот, — отскочив от повторного удара в сторону, ткнул рукой на Сашу Захар Лукьянович и добавил, будто этим можно было предупредить нависшую над Момойкиным-младшим угрозу: — Только не комиссар он. Просто служил в Пскове.

Миллер схватил Сашу за руку, выволок на середину комнаты, к столу. Солдату, который тут был до них и ел, приказал обыскать дом.

Через каких-то пять — десять минут комнату нельзя было узнать. Кровать сдвинули с места и поставили набок. Солому рассыпали по полу. Из сундука у двери выбросили небогатые наряды Надежды Семеновны. Топтались по подвенечному белому платью, которое она хранила всю жизнь. Высыпали на солому все из чемодана Георгия Николаевича. Пиджак его, вывернув в нем карманы и выбросив все из них на пол, швырнули под стол.

Георгий Николаевич сник. Увидев на полу свою справку, просил Миллера, порываясь к нему, чтобы тот поднял ее и прочитал. Миллер в ответ размахнулся и ударил его кулаком в лицо. Пошла из носа кровь. Растерянный, не понимающий, что делается, Георгий Николаевич пятился к сбившимся в углу женщинам.

Валя, уставив глаза на побледневшего, бессмысленно переступавшего возле стола Сашу, думала: «Вот дура! Уговорить его надо было, чтобы скорее уходил, когда фашисты фронт прорвали». Ее взгляд, ставший вдруг гневным, колючим, метнулся к растерянному Захару Лукьяновичу. В ее представлении он выглядел сейчас страшным человеком, вроде двурушника, о которых она читала в «Кратком курсе истории партии». Не сдержавшись, Валя процедила так, чтобы Захар Лукьянович услышал:

— Мало вас разоблачали, иуды… Не всех… вывели.

Немцы в горенке нашли Сашин комсомольский билет. Потрясая им, Миллер вытолкал Сашу на улицу. Приказал выходить и остальным.

Захар Лукьянович топтался у крыльца, не зная, с кем ему идти. Эсэсовец подтолкнул его к Момойкиным и Вале.

Как скот, окриками погнали их к правлению. Валя, прихрамывая на больную ногу, шла между Надеждой Семеновной и Георгием Николаевичем. Косила глаза на Сашу, которого вели сбоку, то и дело тыча ему в спину дулами автоматов.

На площади их всех подвели к столу.

— Этот? — видимо, чтобы еще раз убедиться, спросил у Захара Лукьяновича сидевший за столом Фасбиндер и показал на Сашу длинным пальцем с фамильным перстнем, сверкнувшим бриллиантовыми гранями.

— Этот, — глухо подтвердил Манин отец и, уставившись в черные очки эсэсовца, делавшие бледное лицо похожим на череп, встрепенулся: — Только он не комиссар. Пожалейте его. Он… От горя же это моя баба, от обиды…

Захар Лукьянович не договорил. По знаку Фасбиндера Миллер толкнул его к толпе. Крестьяне раздались. Захар Лукьянович остановился в образовавшемся проходе. Повернулся лицом к гитлеровским офицерам и так остался стоять один, пока не пробрались к нему убитые горем жена и сын его Прохор.

К толпе оттеснили и родителей Саши и Валю.

Надежда Семеновна, понимая, что случилось непоправимое, все плакала и вытирала подолом юбки мокрые от слез щеки. Неотрывно глядела на сына. Губы шептали молитву.

Фасбиндер, сняв очки, разглядывал Сашин комсомольский билет. Приказал Осипу подойти ближе к столу. Поднялся.

— Вот что, голубчик, — сказал он ему сурово, — будешь искупать свою вину перед великой Германией, — и рявкнул, вытянувшись: — Назначаю тебя старостой деревни. — Фасбиндер взял со стола наган и, небрежно вложив его в руку Осипа, указал на Сашу: — Кто он?

Осип, пораженный, что ему дали такой важный пост, радея перед новой властью, вытянулся по стойке «смирно».

— Момойкин он, вша степенства! — выпалил Осип.

— Не степенство, а господин офицер, — поправил его барон и добавил: — Болван, я спрашиваю, он коммунист?

— Не знаю, вша… — И поправился: — Господин офицер! — Осип, придурковато вытаращив серые глаза, добавил: — В Пскове он работал… в горкоме… А кто он, не знаю… Может… все они там были большевиками. Это когда вы пришли… Тут они, может, и отказались от большевитства… Точно, коммунистом был, поди…

— Вот что, — довольный, перебил его Фасбиндер, — найди веревку. Пошли кого-нибудь, брата можно. Коммунистов вешать надо. У нас с ними язык один — петля.

Но Осип брата за веревкой не послал. Взглянув на Дмитрия, стоявшего у грузовика вместе с отцом, он сорвался с места и по-мальчишечьи, будто надо было кого-то догнать из сверстников, пустился домой сам.

Фасбиндер проводил его глазами. Подошел к Саше. Комсомольским билетом приподнял ему опущенную голову и плюнул в лицо. Направился к толпе. Глаза эсэсовца сверкали злобными звероватыми огоньками. Валя сжалась. Ее взгляд встретился со взглядом гитлеровца. Никто не хотел уступать. Барон постоял перед ней и пошел вдоль толпы. Вернулся. И опять жестко смотрел в глаза Морозовой. К барону подошел унтер-толстяк. Осклабившись на Валю, он стал говорить что-то по-немецки эсэсовцу. Барон, выслушав, бросил ему какие-то обидные слова и отошел. Остановившись, заговорил. Потрясал комсомольским билетом Момойкина, уверял, что армия великого фюрера скоро уничтожит большевистские Советы по всей России и что с большевиками у немцев разговор короткий. Прозвучало несколько фраз о новом порядке, который-де несут миру они, немцы. Зловеще прорычал: что́ не покорится их, немцев, воле, то будет сметено с лица земли огнем и железом. Заговорил о Саше. Объявил крестьянам, что Момойкина сейчас повесят. Вина его, получалось, состояла в том, что он активный большевик, работал в горкоме Пскова. Потрясая в воздухе длинной рукой с золотым кольцом и перстнем на пальцах, Фасбиндер кричал, что Сашин билет — это прямая улика. Он подошел к столу и швырнул на него комсомольский билет Момойкина.