— Это когда придут! Да придут ли? Я… я вот тебе покажу, какая мы власть! — И к людям, которые уже потихоньку отходили от правления: — Граждане, мы не власть? А вот пусть посмотрит! — И приказал: — Граждане сельчане, сейчас все марш на склады и разбирайте, что любо. — Он сделал паузу, силясь придумать еще что-нибудь такое, похожее на распоряжение, и вдруг выкрикнул: — А скот — делить!

— Угнали скот-то. Последний ночью угнали куда-то, — невесело, с издевкой проговорил Захар Лукьянович, которому вся эта затея Опенкиных с трактором показалась подозрительной, и не просто озорством, но попыткой завладеть всем общественным добром.

Некоторые побежали за церковь, где в постройках размещались колхозные склады. Захар Лукьянович печально посмотрел в ту сторону и, махнув рукой, пошел к своему дому. Оглянулся. Видел, как трактор с взгромоздившимся на него Осипом взревел мотором и затарахтел за бегущей к складам толпой. Сбоку трактора поспешал его, Захара Лукьяновича, сын, Прохор.

Прохор кричал Осипу:

— Откуда пулемет-то?

— Откуда? — скалил прокуренные большие зубы Осип. — Красноармейцы лесом тянули, вот мы и разоружили их. Им что, только обуза он, а нам… Позарез он деревне нужен. Теперь у нас порядок будет… С ним… и припугнуть кого можно, а кого и…

Надежда Семеновна не слышала, о чем они говорили дальше. Как пьяная, направилась к дому. Ничего не хотела видеть, ничего не хотела слышать. Ее губы, полные, как у Саши, и так же слегка вывернутые, шевелились. Она все повторяла: «Господи… И чем, грешная, согрешила я перед тобой, пресвятая богородица…» Никого она не укоряла, никому не слала проклятия. Давно смирившаяся с судьбою, никому не жаловалась на горькую свою долю, никого не обвиняла в том, что так нелепо сложилась ее жизнь. Покорно несла она свой тяжкий крест. Проторяла свою, не чью-нибудь, дорожку жизни. Шла по-своему, но со всеми.

Медленно поднялась Надежда Семеновна на крыльцо, ни на что не глядя, вошла в сени, открыла дверь в избу.

Нельзя сказать, чтобы Надежда Семеновна сразу поняла, что в комнате на лавке перед столом, на котором были разложены вещи, сидел ее муж. Ей и в голову не могло прийти, будто он вернется в дом… Опустив руки вдоль широких, мясистых бедер, она окаменело остановилась, еле переступив порог. Глядела, широко раскрыв глаза, на Георгия Николаевича, который, дрожа изъеденным морщинами лицом, медленно поднимался со скамьи.

— Милый! Родной! Муж!.. — вскрикнула она, обмирая, и, сделав усилие, переступила порог — шла к нему, вставшему ей навстречу с растопыренными руками. Шла — к чужому и родному, знакомому до самых мелких, не видимых для другого черточек, которые, оказалось, сохранила в ней память на веки вечные и которые на человеке не смывают годы. Глаза ее стыли в суеверном страхе, и она никак не могла поверить, что перед ней он, ее муж, — долгожданный, единственный, старившийся вместе с нею — в ее мыслях, ее снах, в ее горе и радости, в ее хлопотливых, нелегких материнских заботах и тоскливом вдовьем одиночестве.

«Злужил»… Да, сказав это, Зоммер проговорился. Парень он был в общем-то хитрый и умный. И случилось это, очевидно, оттого, что после колокольни он чувствовал себя еще плохо — болела голова… А может, и просто минутная растерянность — все-таки перед ним стояли живые гитлеровцы.

Но немца Зоммер больше не интересовал. Оглядев комнату, фашист направился в кухню. Вернувшись, обратился к Сониной матери:

— Здиес… йа гаварйу па рюски… плоха. Ву менйа панимайт?

Сонина мать таращила на него глаза и ничего не понимала. Гитлеровцу надоело с ней объясняться, и он проговорил ефрейтору по-немецки:

— Твоим этой комнаты хватит? — И осклабился: — Пока не возьмем Ленинград, ничего лучшего у этих скотов не подыщешь.

У Зоммера боязнь, что вот они его схватят, начала проходить. Глаза его стали жесткими. Глядя в окно, он думал: «В другой обстановочке я показал бы вам Ленинград. Узнали бы, какие мы скоты».

Немцы вышли на крыльцо.

Федор рассказал Соне, зачем они приходили. Она потянулась к гитаре, висевшей на стене. Понесла ее на кухню. Зоммер пошел за Соней.

Немец-ефрейтор с крыльца махал, подзывая солдат. К нему от машин подошло несколько гитлеровцев. Переговорив, они начали таскать в комнату перины, одеяла, ранцы… Перетаскав, поставили в комнате солдата с автоматом, сбросили с себя одежду и, оставшись в одних трусах, вышли на крыльцо.

Зоммер, Соня и ее мать сидели в кухне. У Зоммера снова началась тошнота — видно, от нервного напряжения. Ломило голову. Он выпил из ведра холодной воды. Ставя кружку на стол, увидел источенный кухонный нож. На всякий случай сунул его в карман брюк. Услышал, как Сонина мать, вздохнув, проворчала на полуголых немцев:

— Бесстыжие. Тьфу!..

В кухню ввалился маленький суховатый гитлеровец, весь обросший рыжей шерстью. Он держал в руке убитых и связанных, шейка к шейке, кур. Бросив кур на стол, объяснял Соне, что их надо щипать и жарить. Было противно смотреть на него, почти голого. Сонина мать поднялась с табуретки, разрезала шнурок на шейках и начала чередить[5] крупную и, видно, с яйцом курицу. Солдат постоял, посмотрел. Сунул в руки Федору и Соне по курице. Рыжие реденькие брови его поползли вверх — выругался по-своему:

— Лентяи! Мы вас приучим к новому порядку. У нас узнаете, как надо работать и как следует почитать арийскую расу.

Федору хотелось съездить ему за эти слова по морде, но он только пощупал в кармане ножик.

Немец вышел. Соня спросила, что говорил этот сморчок. Федор невесело усмехнулся и сказал:

— Он ругался: мы-де ленивые. — И подумал: «Какие же это немцы!.. Немощь проклятая, а тоже холуев ищет. Порядок наводить пришли. Что же за порядок может быть у этой мрази?!»

Он выглянул из-за дверного косяка. Солдаты сидели на крыльце. Ефрейтор тихонько пиликал на губной гармошке. Солдат, принесший на кухню кур, говорил ему:

— А девочка тут хорошая. Получше, чем в Изборске у тебя была…

Ефрейтор перестал играть. Поглядев на солдата, засмеялся:

— А что? Девка и правда хороша, только… жаль вот, муж рядом. Не подберешься без скандала, — и снова запиликал простенькую мелодию.

Солдаты, не слушая игрока, рассуждали о положении на Восточном фронте. Спорили, когда падут Москва и Ленинград. С завистью говорили о тех счастливчиках, которым выпадет жребий участвовать в параде победы, когда возьмут русскую столицу…

Зоммер морщил лоб. «Уснут, порезать бы всех… — думал он. — Так опять же… сам-то я уйду, а Соня с матерью. Куда они уйдут?.. Отвечать будут».

Под вечер жарили кур. Немцы, обступив Сонину мать, нетерпеливо посматривали на большую сковороду с розоватыми тушками. Спорили, кто которую станет есть. Ефрейтор, растолкав всех, повелительно произнес:

— Правая моя. Я ей гребень разорвал, чтобы отличить. — А гребень разорвал Зоммер, когда теребил ее.

Ефрейтор, обжигая пальцы, схватил за ножку недожаренную курицу. Вокруг второй пошла настоящая потасовка. Мать Сони, по-хозяйски, выражая недовольство, выговаривала:

— Сырые же они. Куда вы их? Будто век не жрали.

Зоммер с Соней вышли в сени. Глядели на машины. Зоммер вздохнул. Думал, что наши дела на фронтах, видно, действительно очень плохи. «Неужели так их и не остановят? Неужто это конец наш?..» И испугался своей мысли. Даже Соне не признался бы он, о чем сейчас подумал.

По улице, обходя машины, шел часовой. Зоммер попятился в глубь сеней.

— Уйдем, — сказала опасливо Соня и потянула Федора в кухню. — Еще соседи увидят тебя. Выболтают.

Солдаты, съев кур, угомонились. Из комнаты доносились храп и голос ефрейтора:

— А может, сходим? Что-нибудь да добудем. Не все же здесь такие бедные… Не повезло здесь нам. Нет чтобы поместить в дом побогаче. Сам влез…

Второй голос, растягивая слова, перебил его:

— Давай спать. Впереди еще много всего будет. Твоя Марта тобой останется довольна, вот увидишь.