Сначала все молчали — кому в такое время охота начинать! Мужики — в деревне их осталось мало, потому что одни ушли в армию, другие кто куда, — курили, свертывая козьи ножки одна больше другой. Бабы грызли с остервенением семечки, которые завхоз артели принес из склада в большой жестяной бадье. Заместитель председателя артели нерешительно постукивал карандашом о край стола и все просил:

— Ну, дорогие товарищи колхозники или еще кто, не знаю, как теперь нас прозывать, предлагайте, как быть, — и смотрел виновато в тяжело уставившиеся на него глаза.

Наконец слово взял Захар Лукьянович, отец Мани. Мужик крепкий, работящий, он поднялся со скамьи, откашлялся, не прикрывая рта, и уставился в распахнутое окно на улицу.

— Об чем рядить-то? — натруждая голос, проронил он. — Мы, што ль, тут власть? Власть теперь их благородия немцев. Вот придут — и спроси у них, товарищ заместитель председателя: так, мол, и так, народу важно знать, каким порядком жить теперь?

После таких слов Захара Лукьяновича все разом загалдели. Бабы перестали лузгать семечки — сбросили шелуху с подолов на пол. Мужики как по команде прекратили курить — мяли ногами, растирая на полу, самокрутки. Все, и мужики и бабы, говорили, каждый свое. Разобрать было трудно. Потом, перекрывая галдеж, во всю глотку заорал колхозный сторож, сосед Захара Лукьяновича:

— Да за такие за слова Захару дать бы в харю. Меду ждет… Колхоз сохранить как бы, вот об чем речь вести надо нам. Она, новая-то власть, пришлая. Она побудет — да и была такова, уйдет. А нам жить надо. У нас наша власть есть, Советская. По Захару коли делать, так потом, когда вернется Красная Армия, в глаза друг другу не глянешь — стыд съест.

— Ты предлагай, предлагай! — прокричал сзади, от дверей, счетовод артели Опенкин. — Что демагогию-то разводить — наслышались. — И гвалт сразу стих.

— Какую ето такую демагогию? — посмотрев в недоумении на крикуна, заговорил оратор в примолкшую комнату. — Ето не демагогия, дорогой товарищ, а правда. Я правду говорю. Нашу землю спокон веку иноземщина топтала, а по ее не выходило, как народ несогласный под чужим ярмом ходить. Исторею знать следовало бы! — И сел.

Большинству явно понравились эти слова колхозного сторожа и то, как ловко он отпарировал крикуна.

Надежда Семеновна Момойкина, поблескивая жаркими глазами, соскочила со скамейки и, путаясь в словах, заговорила:

— А я так сужу: ждать новых властей хочется тому, кто хочет сесть на нашу, бабью шею. Вот, скажем, я. Кто я без артели? Меня всяк обидит без нее… Нет, от колхоза никак нельзя отказываться. По справедливости жить надо. — И рука ее лихо ткнула в сторону Захара Лукьяновича: — Ему что? У него полон дом рук. Он мужик. Ему и по старинке можно тянуть жизню. А вот если меня взять? С бабьими-то руками… Сама стара, сын инвалид, можно сказать…

— А ты что думала? — подскочил на скамье, рассвирепев, Захар Лукьянович, в котором вдруг заиграло желание выместить на ней тут, при людях, всю злобу за поруганную честь дочери. — Считаешь, век на тебя и на щенка твоего деревня хребет гнуть будет? Хватит! Кончились те-то времена. Вот теперь и будем по справедливости зачинать жить! — И садясь: — Не прикидывайся овечкой: все помнят, кому лизать ж… муженек подался. Нашлась проводница Советской власти.

Надежда Семеновна, будто поперхнувшись чем-то горьким, проглотила злые, беспощадные его слова. Из глаз брызнули слезы. Ничего не видя, толкаясь между скамьями, она заспешила к двери. Кто-то откровенно и с издевкой смеялся вслед, кто-то увещевал Захара Лукьяновича…

Выйдя на высокое крыльцо — изба до коллективизации принадлежала кулаку Шилову и сделана была добротно, с высоким летником, — она припала к расшатанным от времени резным перилам и навзрыд заплакала. Выплакавшись, вытерла ладонью глаза и посмотрела на полуразрушенную в двадцатые годы колоколенку церквушки. Теперь церквушка была приспособлена для хранения колхозного зерна. Надежда Семеновна перекрестилась. Перед глазами стояла вся ее жизнь, сложившаяся неуютно и безрадостно. «Только и пожила, что в последние годы. Сынок стал на ноги, сама оправилась… В колхозе дела пошли как надо… Господи, да чем я согрешила перед тобой?..»

Из-за рощи за прудом по дороге от МТС тарахтел колесный трактор. Надежда Семеновна не слышала ни его шума, ни того, что делается в правлении. Она пришла в себя тогда лишь, когда трактор, перейдя по плотине, повернул направо, подошел к крыльцу правления колхоза и один из двух сыновей счетовода Опенкина — Осип или Дмитрий, — нажав на спусковой крючок поставленного на капот пулемета «максим», дал в воздух длинную очередь. Из правления, прижимая ее к перилам, посыпали колхозники. Страх на их лицах сменялся недоумением. Останавливаясь у крыльца, они со смехом поглядывали на колесный трактор с пулеметом.

— Танка, чистая танка! — поглаживая крыло огромного заднего колеса, сказал Захар Лукьянович и с лукавинкой уставился на Осипа.

— Что глазенки вылупил? — победно улыбнулся тот с сиденья — он работал трактористом в МТС — Решили, как быть? — И с его лица сошла улыбка, ее сменила надменность. Встав, он выкрикнул с угрозой в голосе: — Вот наш наказ: всякая власть кончилась. Будем жить без власти, и точка.

— Как так без власти? — выйдя вперед, растерянно спросил заместитель председателя, стараясь не глядеть на дуло пулемета, направленного куда-то под крышу правления. — Как можно без власти?

Почти одновременно из-за спины заместителя председателя показалась голова уполномоченного милиции, который жил в Залесье и которого никто не заметил в это утро, потому что был он в гражданской одежде. Слегка побледнев, милиционер проговорил сухим, напряженным голосом:

— Вы что, товарищи Опенкины, беспорядки производите? Надо деревню мобилизовать, потому как враг кругом, а вы…

Он хотел сказать еще что-то, но в это время соскочивший с трактора Дмитрий подлетел к нему и властно пробасил на всю улицу:

— Замолчь! Где твой наган, лягавая башка? А ну выкладь! Мы думали, ты уж давно того, драпанул, а ты… еще жив!

Осип, видно, лишь чтобы поддержать брата, или просто наслаждаясь своим могуществом, снова нажал на спуск, выпустив на всеобщий страх длинную очередь, которая распорола крашенную той весной в зеленый цвет железную крышу правления.

Лицо милиционера побледнело. Дмитрий бесцеремонно залез ему в грудной карман пиджака. Вытащив оттуда в лысинах на вороненой стали наган, повертел им, глянул в дуло, крутанул барабан и, видимо, из чувства превосходства и озорства выпалил в воздух одним патроном.

— Ето не то что пугач. Работает, — сказал он примирительно милиционеру. — Да не трясись. Иди домой и сдай мне все патроны. Да поживей! — И к заместителю, председателя, играя у него под носом дулом: — А ты, бывшая власть, дай последний отбой. Пусть расходятся и живут себе, как хотят.

— А чуть что, к нам пускай приходят! — кричал весело с трактора Осип. — Мы теперь — власть!

— Хулиганы вы, а не власть! — сплюнул раздосадованно на землю заместитель председателя и направился домой.

Милиционер, придя в себя, подступал к Дмитрию и пытался его усовестить. Осип в это время спрыгнул с трактора и пошел в сторону, за толпу, где, посмеиваясь, стоял в одиночестве его отец.

Дмитрий нахально улыбался в глаза милиционеру, то и дело поглядывал на отца с Осипом. Ждал. Милиционер ему надоел. И так неудавшийся телосложением, в гражданском костюме он выглядел совсем маленьким, худеньким. Дмитрий — громадный, слывший в деревне и МТС силачом — мог бы одним нажимом пальца придавить его к земле. Но пускать в ход руки Дмитрий побаивался. Только когда милиционер сказал ему, что за хулиганство свое им, Опенкиным, не миновать расплаты, Дмитрий немного вышел из себя и легонько оттолкнул милиционера. Тот, чуть не упав, проговорил:

— Правильно, хулиганы вы, а не власть. Что будете делать, когда придут наши? Как оправдываться станете? Заюлите… Или в бега подадитесь? — и пошел не оглядываясь.

Угроза вывела Дмитрия из себя. Он прокричал ему вслед басом: