Когда Валя скрылась, Петр неторопливо пошел в противоположную сторону, к Советской улице.

— И для нее медведь… — горько проговорил он вслух.

Петр почувствовал себя одиноким и обиженным. Выйдя на тротуар, повернул прямо в часть. «Пусть лучше остановит патруль. Пусть в проходной задержат! — думал он в горячке. — Да сам доложу!..»

Но его никто не остановил. Встретившийся сержантский патруль только внимательно оглядел Петра со средины улицы и, козырнув в ответ на его приветствие, прошел дальше, а прогуливавшийся летчик в синей пилотке даже не посмотрел в его сторону и не отдал в ответ честь.

Когда показалась проходная части, у Петра учащенно забилось сердце. А тут еще, настежь распахнув дверь, вышел дежурный по части младший лейтенант Акопян. Подойдя к нему, Петр козырнул и хотел пройти во двор, но тот остановил его.

— А вы разве уволены? — удивленно спросил он Чеботарева и, догадавшись, в чем дело, скомандовал: — Марш в казарму! Утром разберемся.

Петр снова козырнул ему — и не так уж, как перед этим, а нехотя, устало, будто сутки находился на тяжелых работах и весь выдохся. Через проходную шел, охваченный тревожными думами. И то, что сулило ему это «утром разберемся», показалось хуже всяких пыток.

Варвара Алексеевна скоблила кухонный стол. Как была — в фартуке, с ножом в руке — вышла на крыльцо. Увидав дочь с заплаканными глазами, насторожилась.

— Что с тобой? — спускаясь с крыльца навстречу, чуть слышно проговорила она.

Валя уткнулась в сухую, впалую грудь матери. Ответила, еле сдерживая слезы:

— Ничего, мам… Просто так…

— Не ври матери-то, — оправляясь от испуга, грозно повысила голос Варвара Алексеевна. — Думаешь, не видать по тебе-то?

Валя, увлекая ее в дом, деланно рассмеялась:

— И действительно, что со мной? Не веришь? Ну и не верь. Ничего не случилось, просто поссорились с Петром.

Валин отец, любивший Петра и чаявший иметь такого зятя, услышал. Поднялся с кровати — у него с обеда пошаливало сердце, и он, придя с работы, отдыхал. Как был, в одних трусах, Спиридон Ильич вышел в коридорчик. Потребовал от Вали объяснения. Та в двух словах рассказала, на что обиделась. Отец измерил ее строгим взглядом и сказал:

— Честью, дочка, надо дорожить. Это хорошо. Но и пойми: ради товарища мужчина и на губу, на арест пойдет… Чтобы помирились! Ишь обидел! Порядочностью обидел! Надо гордиться, что у них такая крепкая дружба, а ты!..

Не договорив, он ушел в комнату.

Мать молчала. Не знала, одобрить или нет поступок дочери. И «арест» — слово тоже нехорошее — она вспомнила, как однажды ночью забрали соседа… Что, если и Петра так же?.. Валя объяснила матери: в армии арест бывает как бы условный, вроде выговора по службе, и только. Тогда Варвара Алексеевна успокоилась. Но стала думать о другом: какой же он муж дочке будет, если нарушителем является? Вспомнила что-то из своей жизни. Муж ее, Спиридон Ильич, в молодости тоже вел себя, по ее мнению, непутево: и сидел при царе, и партизанил тут, на Псковщине, в гражданскую, и с продотрядами уходил, да мало ли что. И неожиданно мысли ее перенеслись на самое главное. Сокрушенно вздохнув, она подумала, что вот последнее дитя скоро выпорхнет из родимого гнездышка, как уехал в Казахстан на год, а за годом — на второй да так там и остался старший сын Данила и как ушел в армию и служит теперь уже сверхсрочную другой, Евгений. Больше для того, чтобы что-то сказать, вымолвила, обращаясь к Вале:

— А ты тоже хороша: и из-за тебя, поди, он пошел в эту самую отлучку-то… Поди, и к свадьбе готовишься… потихоньку.

— Что ты, мама?! Ему еще год служить. — Валино лицо пошло красными пятнами. — Уж как скажешь! Может, я еще и не решила, люблю его или нет.

— Да видно! — укорила она дочь. — Будь оно так, не переживала бы. — И вышла.

Валя еще не знала, помирится или нет с Петром. Но, обругав себя за несносный характер, поняла, что была не права, и от этого ей стало хорошо. Раздевшись, легла в постель. Глаза закрылись сами собой, и навалился на нее глубокий детский сон. Мать, вскоре войдя снова в комнату, долго стояла над дочерью. О чем-то вздыхала… Изрезанные мелкими морщинками губы ее то и дело шевелились…

В распахнутое окно лился мягкий закатный свет. С речки тянуло прохладой. Все в комнате охватывали сумерки. Но лицо Вали, спокойное и розовое, мать продолжала видеть. Когда совсем стемнело, Варвара Алексеевна тихонько прикрыла окно, снова подошла к кровати, но слабые глаза уже не различали лица дочери, хотя ей, матери, оно все виделось, безмятежное, счастливое…

Глава вторая

Чеботарев редко видел сны. А в эту ночь ему приснилось, будто он на свадьбе у своей одноклассницы Гальки. Гальку до десятого класса дразнили Рыжей. За свадебным столом она сидит в белом подвенечном платье одна, без жениха. Никто не спрашивал, где жених, потому что Рыжая — девчонка злая и сильная: может так огреть чем попало, что ходуном заходит перед глазами белый свет. Перед Галькой целая батарея бутылок с густым бордово-красным вином… Чеботареву отвели место у самой двери. Отсюда хорошо смотреть в окно — на высоченную, в два обхвата лиственницу, а за нею — на кромку обрыва, на золотистую, как Галькина голова, тихую вечернюю Обь, за которой синела бескрайняя тайга с бледным, чуть желтоватым небом. Рыжая насупленно смотрит на пустой стул рядом. Вдруг, оглядев компанию, Галька тычет рукой в Сеньку и говорит: «Садись за жениха».

Сенька тоже боится Рыжую и поэтому беспрекословно выполняет ее требование, хотя этого ему совсем не хочется.

Галька берет в руки стакан с вином. Берет в руки свой стакан и Сенька… Берут все. Митька кричит: «Рыжая, чокаться будем, а кричать «горько» не будем! Это пережиток помещичье-буржуазный! Помнишь, говорила Цапля — литераторша?» Митьке от Гальки мальчишкой попадало больше всех, но он все равно не шел с ней на мировую. Петру хочется урезонить Митьку: «Не выгибайся!», и он пробует, но… нет голоса. А все уже стоят и тянут друг к другу граненые стаканы. Петр хочет поднять свой, но стакан прирос к столу. Бегут мучительные секунды. Рыжая, сведя густые белесые брови, вперила в Петра глаза. Чокаются. Петр слышит не перестук, а тревожный, набатный звон стаканов. Надо и ему чокаться, но рука не может оторвать стакан… И вдруг донышко отстает, и бордово-красная жижа льется на стол, обтекая тарелки с закусками…

Возле пристани под горой тревожно гудел буксир. Чеботарев проснулся. В открытом окне на чистом светлом небе играли зоревые сполохи, сгоняя одинокую звезду. Тревожно зуммерил ротный телефон. Дежурный, видно, спал в штабной комнате. По кафельному полу часто-часто звенели подковы сапог дневального — он бежал к телефону. Чеботарев закрыл глаза, повернулся на другой бок и, спрятав под простыню голову, тут же уснул. Но сон его был краток: по казарме во всю мощь покатился срывающийся голос дежурного по роте старшего сержанта Растопчина:

— Ро-о-ота, па-а-адъ-е-е-ем! Боева-а-ая трево-о-ога!..

И с Чеботарева, как ураганом, сорвало простыню.

Спрыгнув с койки, он машинально натянул брюки, гимнастерку, сунул в сапоги ноги. К пирамиде с оружием прибежал первым. Схватил свой ручной пулемет. В сутолоке отыскивал Карпова, который был у него вторым номером. Увидел его у вешалки, когда хватал скатку. С кислым, заспанным лицом Карпов осовело водил глазами.

— Ты что?! — набросился на него Чеботарев.

— Что? Ничего! — огрызнулся Карпов. — Скатку свою не найду никак. Кто-то, видно, заместо своей взял.

— Не разевай рот! — крикнул Чеботарев и побежал на плац.

Старшина Шестунин согласно боевому расчету, сообщаемому ежедневно на вечерней поверке, уже строил роту.

Чеботарев стал в строй. Почти следом, оттолкнув Закобуню, втиснулся рядом и Карпов.

— Нашел шинель, значит, — усмехнулся Петр.

— Нашел, — ответил тот нехотя. — На пол свалили. За вешалкой, не заметил в такой толкучке.