— Сколько дней пройдем до фронта, неизвестно. А лепешка лишняя, она не груз.

Остановились на берегу озерка, у полуразваленной сторожки. Батя, не распуская отряд, строго приказал:

— Съесть по трети лепешки и по картофелине, а потом можно попастись на ягодах. — И повысил голос: — Что в мешках, все ваше. А запас иметь надо. Еще идти…

Батя смолк, запнувшись на слове.

И все поняли, что он не знает, сколько им еще идти. У некоторых появилась на лице растерянность… Но идти было нужно, это понимал каждый.

Когда поели, а Настя поправила у раненых повязки, Батя почему-то всех заторопил. Не «попаслись» и на бруснике.

Пошли. Батя впереди отряда, поодаль от дозорных. Часто оборачивался и, когда видел, что кто-то отстает, передавал по цепочке:

— Скажите, пусть подтянется. Есть же у него воля!

И человек, услышав эти слова, начинал чувствовать, что и правда у него есть воля, и шаг его удлинялся.

В одну из таких минут, поглядывая в немного сутулую спину Бати, Чеботарев вдруг понял, что командир отряда уже не походит на того человека, каким он был раньше, до выхода на Большую землю. Да, это был уже другой Батя — преображенный, думающий лишь о бойцах да о том, как выполнить в этих сложных условиях приказ командования лужских партизан. Своей спокойной решимостью Батя теперь чем-то напоминал погибшего при переправе через Лугу комиссара Ефимова. Говорить он стал совсем мало, но когда говорил, то в его голосе звучала железная непоколебимость — она виделась и в лице тогда, во взгляде…

Когда оставалось километров шесть до шоссе Ленинград — Луга, впереди послышалось коровье мычание.

Отряд сразу остановился. Рассыпались по кустам и болотным кочкам. Шагавший в голове отряда Батя прижался к мохнатой ели. Чеботарев, выбегая вперед, приказал Семену выяснить у головного дозора, в чем дело. Тот, выбросив перед собой автомат, бросился по тропе. Вскоре он вернулся. Не дойдя до Бати, остановился; размахивая своей старенькой серой шляпой, прокричал:

— Колхозные коровы. Бродячее стадо.

Все поднялись. Вышли к поляне, заросшей пыреем, желтым и жестким у корней, но зеленым и мягким сверху — будто была весна. В траве лежали, пережевывая жвачку, коровы.

Дозорные уже беседовали с высоким стариком. Когда к ним подошел Батя, старший боец объяснил:

— Гнали на восток, да не успели. Вот и крутятся здесь.

Батя протянул старику руку, а сам поглядывал на шалаш, возле которого стояли две женщины средних лет.

— Пораньше бы надо отправиться, — сильно окая, степенно говорил старик, посматривая то на коров, то на скучившийся отряд. — А начальство надежду проявило: дескать, дальше фашистов не пустят. Потом хватились, погнали, да поздно уж стало… и караван-то не скороходный больно… Теперь ума не приложу, что поделать. Послал сына в деревню. Пусть посоветуется с колхозниками… Подумаем, может… коров-то жалко — холмогорки. А вот-вот зима. Что тут делать с ними?

Робко поглядывая на партизан, подошли женщины.

— Исхудали вы как! Лица нет… — вымолвила одна.

Батя лукаво оглядел сгрудившихся бойцов и, подмигнув в сторону стада, проговорил:

— Пожалуй, правда, исхудали, а? Может, нам поправиться чуток здесь? Путь впереди не короткий. Как думаете, силы нужны будут? — И посмотрел старику в глаза: — Да и вам одна обуза теперь эти коровы. А гитлеровцам отдавать это добро — преступление.

Старик теребил бороду. Посуровел.

— Жалко, конешно, — выдавил он с трудом из себя. — Да уж лучше погубить, чем в руки германца. Это верно. Мы так и порешили.

Он отобрал для отряда коров. Женщины по просьбе Бати принесли большой кусок каменной соли. Поблагодарив их, Батя повел отряд дальше — не хотел останавливаться у стада. Отобранный скот гнали за отрядом. В полукилометре от стада наткнулись на удобное для привала место и остановились. Заколов скотину, стали варить мясо. Запах его дурманил, опьянял.

Этот ранний ужин получился на славу. Омрачала его лишь Настя: она ходила от бойца к бойцу и требовала:

— Помногу не есть. Вы с голодухи. Может быть и заворот кишок, а это… смерть.

Обойдя всех, Настя села возле Семена и Петра. Она откусывала мясо от куска по малости и, смакуя, жевала его. Перед тем как Петр хотел подняться и идти подменить постовых, сказала:

— Сейчас бы еще хлебца из печи, горяченького!

Семен, тоже уже поевший, засмеялся.

— У вас, барышня, аппетит не по обстановке, — проговорил он и съязвил: — Может, вам сень[23] подать?

Перед сном Чеботарев отозвал Батю в сторонку, к небольшой выямине с водою. Объяснил, что переходить шоссе и железную дорогу Ленинград — Луга без предварительной тщательной разведки места нельзя.

— Я сам завтра с утра пойду, — сказал он с такими нотками в голосе, что возражать против его решения было бы бесполезно.

Договорившись обо всем, они пошли спать. Уже темнело. На небе показывались звезды. Становилось холодно. Бойцы спали на общей под елями лежанке. Батя и Петр нашли место сбоку. Батя вздохнул:

— Выйдем, думаешь, до снега?

Сказал тихо, и так же тихо Петр ответил:

— Кто его знает, как все пойдет.

Они легли. Когда укрывались, к ним пришла и, растолкав их, легла между ними Настя. Послышался насмешливый голос Семена:

— Побудем еще так — отвыкнешь, что баба. Обличье мужика примешь.

— Не приму, — обиженно и в то же время стыдливо проговорила в темноту Настя. — Что же мне, подыхать, если я одна среди вас, мужичья?!

Утром, позавтракав, в отряде начали варить, круто посолив, на дорогу мясо.

Петр собирался с двумя бойцами идти к шоссе и железной дороге. Батя, посмотрев на него, негромко сказал:

— Поосторожнее там. — И добавил: — Старайся побыстрее. Вот-вот снега жди. Зима нас поторапливает. Поэтому я вчера и не дал «попастись» после обеда отряду на бруснике… Ночью должны дороги перейти.

Отдав Петру компас, он поковылял к мясоварам.

К шоссе Чеботарев с бойцами подошел уже часа через два.

За опушкой леса — перед шоссе и железной дорогой за ним — они остановились. По дороге пронеслись в сторону Ленинграда грузовые машины, прополз обоз — запряженные в фургоны битюги упорно тянули возы, груженные чем-то тяжелым и нужным германскому фронту… Услышали где-то далеко, за спинами, ружейно-пулеметную стрельбу. Петр прикинул: стреляли намного южнее стоянки отряда. «Из немецкого оружия лупят, — мелькнуло у него. — Полигон, может, устроен».

Это было на сотом километре по шоссе, за Сорочином.

— Тут и станем переходить, — сказал Петр, и они пошли обратно. Торопились. Шли прямиком, чтобы сократить путь. В неярких лучах перевалившего на закат солнца дремали угрюмые ели. Под ногами зыбилось болото. Подальше от шоссе болота не стало и повстречался проселок. Километра через три увидали стоявший поперек дороги грузовик. Остановились.

Грузовик стоял в таком месте, где дорога огибала невысокую горку, заросшую соснами и кустарником. Возле машины виднелись трупы.

— Да, кто-то угостил, — проговорил наконец Чеботарев, и посоветовавшись, послал одного бойца к машине, а сам с другим залег. Палец держал на спусковом крючке, готовый, если надо будет бойца поддержать огнем, в любую минуту открыть стрельбу.

Боец выскочил к машине. Махал рукой: сюда, мол. Петр и боец подбежали.

С десяток мертвых гитлеровцев было в кузове и вокруг грузовика. Ближе к горке, распластавшись, уткнулись лицами в землю двое в гражданской одежде.

Чеботарев, приказав бойцам собирать оружие и боеприпасы, подошел к гражданским. Перевернул. Один был постарше, а другой почти мальчишка — лет шестнадцати. «Братья», — думал Петр, поглядывая на их лица. Подняв лежавшие возле них немецкий легкий пулемет и нашу винтовку, бросил их в кучу, куда сносили бойцы трофеи. Бросил и увидел еще одного в гражданском же. Мужчина лежал, уткнувшись лицом в скат спущенного колеса и крепко сжав огромной рукой цевье немецкого автомата. Петр подошел к нему, нагнулся и перевернул его тяжелое тело на спину. Перевернул и… отшатнулся.