Чеботарев перестал думать о Момойкине.

С месяц как эти места захватили гитлеровцы, а в леса хлынули целыми деревнями крестьяне. Они создавали свои отряды. Просились и в действующие. Им объясняли, что на всех оружия нет, нечем кормиться будет, трудно станет, наконец, укрыть такое войско от рыскавших карателей. Но люди ничего не хотели понимать, и их брали. Шли такие люди и к лужанам. Отряд Бати за эти дни вырос и стал больше, чем был до наскока гитлеровцев. По рекомендации Бати Чеботарева назначили командиром взвода вооруженных в основном ружьями крестьян. Многие из них никогда не держали в руках винтовки. Как же было сделать в этих условиях из них солдат?

Вот об этом и думал Чеботарев, идя к землянкам своего взвода.

Мужики его ждали. Одетые кто во что горазд, а в общем в крестьянское, теплое, они посмеивались. Подойдя к ним, Петр спросил, о чем это они.

Рябоватый шустрый мужичок, лукаво посмотрев на Чеботарева, ответил:

— А так, исторею смешную про фрицев узнали…

Чеботарев построил взвод и повел на поляну за землянками. Там он до обеда учил их военным хитростям…

Момойкин скончался на следующий день.

Чеботарев похоронил его, как просил он, у братской могилы: с бокового ската сняли дерн, вырыли яму и положили туда тело, прикрыли его сверху старым полупальто хозяина, а потом засыпали вынутой землей и заложили снятым дерном.

После похорон Чеботареву будто перестало чего-то хватать. На дню он раза четыре подходил к тому месту, где был похоронен Момойкин.

Вечером, придя в землянку, Петр лег на нары. От пустого места рядом, где до ранения спал Момойкин, веяло могильным холодом. Чеботарев поднялся. Долго сидел, уставившись в темную сырую стену землянки. Машинально сунул руку в карман брюк и, наткнувшись на записную книжку гитлеровца, смертельно ранившего Момойкина, тер ее кожаные корочки сухими жесткими пальцами. В книжечке лежало письмо от Вали — то, которое он получил еще в первом лагере лужан. Положил Петр туда письмо, чтобы не истиралось. Решив перечитать его, он поднялся и подошел к столу, на котором тускло горела коптилка — плавающий фитиль в блюдечке с маслом. Раскрыл книжечку. На первой странице была приклеена фотография немецкого офицера в форме эсэсовца. Чеботарев вперился в нее, и в чертах гитлеровца почудилось ему что-то знакомое. Петр поднес книжечку почти к самому огню, и вдруг глаза его вспыхнули лютой радостью.

— Так это ты, шкура?! — выдохнул он.

Петр смотрел на лицо гитлеровца и, силясь что-то сказать еще, безмолвно шевелил вздрагивавшими губами, и вспомнил Зоммера, которого душил Закобуня, а спина не переставала ощущать, как больно впиваются в нее… комелечки, как отдаются во всем теле удары сырой, тяжелой хворостины по плечам, по груди…

Глаза Фасбиндера поглядывали в торжествующие, пылающие радостью отмщения глаза Чеботарева благодушно, с налетом надменности и хладнокровия.

— Попал-таки! — говорили ему в ответ глаза Петра. — Не все коту масленица… — И Чеботарев снова, будто наяву, увидел,

Лужане на новом месте понемногу приживались. Из-за наплыва карателей пришлось изменить тактику. Теперь уже не выходили на операции отрядами. Задания выполняли небольшими, хорошо подобранными группами. Действовали больше по данным разведки и из засад. Нападали на отбившиеся мелкие подразделения врага, на автоколонны и обозы, на склады, рвали связь…

Не сидели сложа руки и бойцы отряда Бати. Как-то он сам повел группу в двадцать человек на железную дорогу Луга — Псков. Надо было взорвать обнаруженный склад с горючим, и поэтому с группой шли подрывники. Момойкина брать не хотели — после простуды он еще не совсем оправился. Но Георгий Николаевич запротестовал. «Я, Петя, не за все рассчитался с гитлеровцами, а годы у меня такие, что надо спешить. Возьми!» — взмолился Момойкин. И Чеботарев взял его.

Шли по осеннему, с опавшей листвой лесу осторожно. На рассвете сделали привал в густом ельнике, километрах в пятнадцати западнее Луги. Проглотив по твердой как камень, испеченной пополам с молотой древесной корой лепешке, поднялись.

Тропа вывела на опушку. Петляя вдоль нее, обошли вспаханное поле и углубились в густой смешанный лес с подлеском. Наткнулись на речку. Перебравшись через нее по шаткому мостику, пошли через лес по компасу, потому что небо затянуло и Батя боялся сбиться с пути. Вскоре впереди раздался глухой, еле слышный винтовочный выстрел. Батя остановил отряд. Поглаживая густую бороду, спросил Петра:

— Слышал?

Они прислушивались минут десять. Когда снова выстрелили ближе, но в стороне, Батя тихо проговорил:

— Пойдешь, Чеботарев, впереди… Стрелять в крайнем случае — ввязываться нам ни к чему… Иди со своим Момойкиным.

Батя вручил Петру полевой компас, сказал, какой надо выдерживать азимут, и они отправились, оставляя на заиндевелой поникшей траве резкий след.

Через некоторое время еле заметная тропа, на которую вышли Чеботарев с Момойкиным, вывела их к неширокой поляне. Когда миновали ее, забрались в заросли можжевельника среди редких старых елей, за которыми начинался дубняк с не опавшей еще листвой ржавого цвета.

Осмотревшись, Петр направился было к дубам, как справа, совсем близко, опять раздался выстрел. И он, и Момойкин присели. Глядели через просветы на вырвавшееся из дубняка стадо кабанов. Впереди, слегка подняв огромную, тяжелую голову с оскаленными желтыми клыками, несся, подминая под себя кустарник, огромный темно-грязного цвета самец. Следом, не видя ничего, кроме вожака, шумно бежало стадо. Кабаны направлялись прямо на Чеботарева с Момойкиным. Чеботарева даже взяла оторопь, и он приготовился стрелять. Но кабаны, будто почувствовав человека, чуть свернули и промчались вдоль можжевельника мимо.

— Может, охотой кто забавляется, — успел сказать Момойкин, и они увидели, как из дубняка выскочило около десятка немцев-всадников.

Не останавливаясь, немцы помчались наперерез кабаньему стаду. «Пронесло», — обрадовался Петр.

— Чуть не на отряд, — словно подслушав его, тихо сказал Георгий Николаевич и, вздохнув, добавил: — Как хозяева ездят. Ишь охотничают, резвятся…

Он не досказал: прямо на них по кабаньим следам крупной рысью выехал из-за дубов всадник на кауром выхоленном коне. В правой руке он держал опущенный на луку карабин.

Всадник, осадив коня, огляделся и, вонзив шпоры в крутые бока своего красавца, помчался вперед. Конь, взметнув расчесанной длинной гривой, легко перемахнул через поваленную бурей старую ель и оказался почти рядом с Петром и Момойкиным.

Чеботарев, чувствуя, как палец его на спусковом крючке ощущает согревающуюся сталь, понял: всадник их не замечает. От этого даже легче стало, и тревога отлегла от сердца. Не спуская глаз с мчащегося всадника, он еще успел подумать, что нужно сообщить Бате о немцах, как тут — всадник уже проскочил мимо — случилось неожиданное: Момойкин вскочил и, вскинув винтовку, выстрелил. Всадник, выпустив из руки карабин, повалился в сторону. Нога у него запуталась в стремени, и он — конь волочил его — бился головой о землю.

— Ты же выдал нас всех! — выкрикнул, бледнея, Чеботарев.

Момойкин как не слышал. Зацепившись за что-то, тело всадника сорвалось и, Георгий Николаевич кинулся туда. Чеботарев побежал следом.

Всадник лежал на спине, и Момойкин, подскочив к нему, плюхнулся сначала рядом, а потом сел ему на живот, оседлав его.

Чеботарев торопливо прощупал у всадника, который показался ему мертвым, карманы. «Может, какие важные документы есть», — засовывая себе в карман записную книжечку гитлеровца, подумал он и пошарил в нагрудном кармане. Не найдя больше ничего, Петр тревожно осмотрелся по сторонам. Но вокруг никого не было — ускакавшие вперед гитлеровцы приняли, очевидно, выстрел Момойкина за выстрел этого всадника. За можжевельником, в елях, поджидал хозяина конь. Надо было уходить. Взяв пулемет, Чеботарев поглядел на Момойкина и не узнал его.