Георгий Николаевич, поглядывая на стоявшего перед строем Батю и комиссара отряда Ефимова, который был в таком же возрасте, как и сам командир, в тон Чеботареву проговорил:

— Ноги, они что! Нужда — вздыхать, а они — махать.

Всем выдали по три теплых картофелины и по такой же, как вчера, лепешке черного и жесткого, как кирпич, хлеба с какой-то примесью. Жевали их на ходу, шагая куда-то на юго-запад — сначала по тропке, а после неторным лесным проселком с залитыми водой и грязью колеями от тележных колес. Возле Чеботарева, припадая на раненную еще в гражданскую войну ногу, растирал оставшимися зубами лепешку Батя. Увидав рядом Петра, он долго приглядывался к нему, а потом сказал, пронзив его острым, колючим взглядом:

— Не дали и отдохнуть вам с дороги, мо́лодцам.

Петр не понял его. Смутившись, он молча поглядел, как Батя увлеченно жует лепешку, и подумал: «Остряк… Только чем остришь?!»

Прошли развилку. Боец из головного дозора подвел к Бате крестьянина, которого тот сразу узнал. Крепко пожав ему руку, Батя спросил:

— Ну, не уехали еще?

— Что ты! — рассмеялся тот. — Куда бы они на ночь глядя?! Дотемна грабили: хлеб, картошку грузили на подводы… Потом напились. Охрану выставили… Всего было. — И стал объяснять: — На подводах так себе, по-моему… только что вооружены. А вот на машине, тут головорезы. — Крестьянин подумал и добавил: — А староста, холуй он все же их. Не станет он нам служить. Притворялся нашим.

— Ну, а для партизан собрали что из продуктов? — не останавливая отряда и сам не останавливаясь, спрашивал Батя.

— Крохи, — смутился крестьянин.

— Крохи, — с иронией повторил Батя и, укоряя: — Вам вот помоги, а вы нам… Я не о тебе, о других…

Так, разговаривая, они и шли, то отставая от Чеботарева, то снова оказываясь рядом. Разговор вели больше о связных и агентах по снабжению, которые по окрестным деревням собирали для партизан сведения о немцах и их передвижении и попутно занимались сбором продовольствия.

Километра через полтора Батя остановил отряд. Свел с проселка. Взвод послал с комиссаром Ефимовым дальше, а сам с оставшейся половиной отряда устроил здесь засаду.

Партизаны растянулись вдоль дороги метров на сто, по обе ее стороны.

Чеботарев выбрал место под елочкой, которая в мирное время сгодилась бы и для новогоднего праздника. Из-под ее мягких лапок виднелся весь проселок, а Петра с Момойкиным она укрывала от глаза надежно.

Под этой елочкой Чеботарев и Момойкин лежали часа два, пока на дороге — оттуда, куда ушел во главе с Ефимовым взвод, — не появился немецкий обоз. Низкорослые местные лошадки, запряженные в пары, тянули набитые мешками фургоны. Кони шли медленно, с трудом вытаскивали из грязи ноги, и их то и дело подстегивали с сидений ездовые в зеленоватых шинелях.

Петр нацелил пулемет на немца с четвертой подводы. Различил настороженные, уставленные вперед глаза — они изредка воровато шарили по кромке леса. Вспоминая «баню» и гибель Пнева, Чеботарев с силой прижал к плечу приклад, озлобленно следил за гитлеровцем. Нетерпеливо ждал команды, чтобы открыть по нему огонь. Но в это время Батя крикнул:

— Хэнде хох![20] — И по его приказу с двух сторон на проселок бросились бойцы с винтовками наперевес и автоматами. «Пожалел!» — осуждающе подумал о Бате Чеботарев и тоже рванулся к фургонам.

Некоторые немцы, среди них и тот, в которого целился Чеботарев, подняли руки и замерли на сиденьях, а большинство схватили лежавшие возле них винтовки и открыли беспорядочную, бесприцельную пальбу. Партизаны сначала опешили, но тут же пришли в себя и, не дожидаясь Батиного приказа, начали на ходу стрелять в гитлеровцев.

Бой не длился и минуты. Когда все затихло, по распоряжению Бати убитых немцев начали сбрасывать с фургонов на обочину дороги и волочить в лес.

Петр подскочил к подводе с немцем, в которого стрелял. Сунув пулемет подоспевшему Момойкину, он схватил ездового за ногу в обмотке и потянул на себя. Потянул и… услышал, как немец еле слышным дрожащим голосом шепчет: «Киндер… киндер…»[21]. По телу Чеботарева пробежал какой-то странный озноб, на висках выступила испарина. «Не убил», — пораженный тем, что немец жив, подумал Чеботарев и метнул взгляд на бледное, немолодое уже лицо гитлеровца. Увидел, как губы немца чуть двигаются, а из закрытых глаз, вернее, только левого, видного ему, выкатываются — одна за другой — крупные слезинки и убегают по виску к шее, за грязный, залоснившийся ворот…

Вцепившиеся в ногу немца пальцы Чеботарева сами собой разжались — она безжизненно упала на дно фургона, — и Петр услышал, как раздался короткий глухой металлический звук от удара подковы на ботинке о что-то железное. Тут немец открыл глаза. Испуганно остановив взгляд на Чеботареве, он снова тихо сказал что-то и, еле оторвав правую кисть от мешка, на котором она лежала, показал четыре пальца. Чеботарев — еще не остывший от боя и способный убить недобитого врага — поглядел на его растопыренную ладонь с грубой, в трещинах и закостенелых мозолях кожей.

Момойкин, догадавшись, что Чеботарев в замешательстве, забросил свою винтовку за плечо, вздохнул тяжело, видно, вспомнил о сыне — Саше, с тревогой в голосе проговорил:

— Ишь, четверо детей, видать, у него… Пальцы-то кажет. Уж лучше бы сразу порешили, вражину. Сблизи-то — человек как человек.

— Лучше бы сразу… — согласился Петр, все еще думавший о заскорузлых, разбитых работой руках гитлеровца. — Теперь он пленный, а куда нам его? — Тоскливо поглядел он вдоль обоза, увидел, что партизаны уже садятся в фургоны, берут в руки вожжи, а Батя, размахивая автоматом, опять разговаривает о чем-то с крестьянином. «Уж убить бы сразу!» — с тоской подумал Чеботарев о немце и сказал Момойкину, беря у него пулемет:

— Стой тут. Доложу Бате.

Широко шагая вдоль фургонов к головному, возле которого остановился Батя с крестьянином, он рассуждал сам с собой: «Куда теперь его? Вот навязался на мою душу! Но мы же — не гитлеровцы, чтобы расстреливать пленных?! Да по всему видать, этот немец и не по своей воле на войну пошел. Ясно, фашисты его сюда пригнали… — Тут ход его мысли сбился на другое: — Так что, с собой возить?.. Лагерь для военнопленных в отряде открывать?..»

Батя даже не до конца выслушал Чеботарева. Маленькие темные глаза его замерли и почернели — впились в зрачки Петра.

— А ты думаешь, что говоришь?! — проговорил он так, что в голосе его появились угрожающие нотки. — У нас в отряде своих раненых да больных некуда девать. А потом… гитлеровцы нас за людей не считают. Мы для них — бандиты, все равно что жулье. В плен они нас не берут, знаешь сам. На месте расстреливают. Чего же нам с ними церемониться?!

— Противозаконно это, — нашелся Чеботарев. — Красная Армия пленных не убивает.

— Красная Армия? — Батя тут от гнева чуть было не задохнулся. — Для тебя и для меня мы — Красная Армия. Повторяю: мы для фашистов — бандиты. В этих лесах, пока не вернется Красная Армия и не установится снова Советская власть, мы — и государство, и правительство, и судьи… Как решим, так и сделаем. Наш закон — вот: как гитлеровцы с нами, так и мы с их братом… — И через паузу с насмешкой: — Или ты забыл уж «баню-то»?

— Ничего я не забыл, — обиделся Чеботарев. — Только… только я… не буду! Я боец, воин Красной Армии, а не бандит, и живу по законам советским, а не бандитским, как гитлеровцы.

— Вот, вот… я же, выходит у тебя, по их… — с холодной иронией произнес Батя и, приказав обозу двигаться, наставнически объяснил: — И я, и партизаны — все мы живем по советским законам. Быть жестоким к врагу нас вынуждает необходимость.

О Чеботареве и раненом немце Батя будто забыл: молча провожая следовавшие мимо фургоны, вспоминал он Лугу. Родной домишко привиделся ему: представилось, как распахнул наружную дверь и вошел в узенький коридорчик… Неторопливо вошел в свой дом Батя — привык входить так… Обычно из кухни бежала его встречать жена. И не знал он, благодарный за все ей, чего больше в ней — послушности ли, любви ли к нему или просто человеческой доброты… «Да-а, — подумал Батя, вздохнув таким глубоким вздохом, что услышал Чеботарев, поджидавший в сторонке фургон, которым правил, идя сбоку и подергивая вожжами, Момойкин. — Холодно стало у нас в квартире, голубушка…» А как умела жена встречать его! Знал: случись бы наяву это, захлопотала бы, забегала, чайник побежала бы ставить… Всему виной — гитлеровцы. «А как они с ней беспощадно расправились, выпытывая, где я прячусь…» Да, никогда уж теперь не выйти ей к нему навстречу, и слова от нее не услышать больше…