Егор навел на отряд Пнева роту полевой жандармерии.

Невысокий, щупленький фельдфебель переходил от трупа к трупу и, когда замечал, что партизан еще дышит, пристреливал его из автомата в голову. Солдаты стаскивали трупы к навесу и бросали в предбанник горевшего с глухой стены сруба.

Из деревни к бане подъехали телеги, запряженные кавалерийскими лошадьми. С передней спрыгнул обер-лейтенант.

Солдаты стали грузить, складывая рядком, убитых немцев. Офицер, не найдя среди топтавшихся немцев Егора, подошел к фельдфебелю и спросил:

— Где этот парень?

— Убили его партизаны… Мы его бросили туда же, в баню. Пусть горит вместе с ними, — и показал на еще не убранные трупы партизан по полю.

— Кто же нас поведет на партизанскую стоянку? — сказал обер-лейтенант.

Они пошли отыскивать оставшегося в живых партизана. У речки, под одичавшим кустом смородины, заметили прижавшегося к земле Непостоянного Начпрода. Он лежал на груди, в нижней рубахе, с залитыми кровью губами, рука сжимала цевье автомата без патронов — расстрелял.

Фельдфебель, вскинув автомат, шел на Непостоянного Начпрода, готовый при малейшем его движении выстрелить. Тот понимал это и не двигался. Охваченный горькой мыслью: «Эх, не успел до речки добраться, Павлуша! Капут теперь тебе!» — он не мигая смотрел потерявшими яркость глазами в лицо фельдфебелю.

Обер-лейтенант взмахом руки приказал Непостоянному Начпроду встать, когда фельдфебель выбил ударом сапога у него из рук автомат, отбросив его в сторону.

Парень тяжело поднялся. Откинув нависшие на лоб колечки мокрых волос, облизал с губ выбегающую изо рта кровь и хрипло, с трудом выговорил:

— Кончайте. Ваша взяла покуда.

Непостоянный Начпрод, через силу напрягая тело, выгнул колесом крепкую, с сильными грудными мышцами простреленную грудь. Заложил за спину руки. Из раны сочилась, стекая на подол выпущенной из-под брюк рубахи, кровь. От слабости его пошатывало.

Обер-лейтенант крикнул переводчика.

Фельдфебель, вывернув у Непостоянного Начпрода карманы, нашел самодельную карту. Передал офицеру. Тот долго рассматривал ее, решил, что перед ним если не сам командир партизанского отряда, то все равно птица важная. Через переводчика потребовал объяснить, кто он, что за знаки на карте? В ответ же услышал:

— Не скажу. Ничего не скажу.

— Расскажете, в Луге расскажете, — пряча карту в карман, через переводчика пригрозил ему гитлеровец и, идя на хитрость, заставил перевести: — Вы храбрый человек. Мы даруем вам жизнь, если вы покажете стоянку, лагерь ваш… Там ваши еще есть?

Непостоянный Начпрод с трудом улыбнулся. Сначала чуть было не сорвалось: «А шиша не хотите?» Но он вдруг смекнул, что можно идти на это, а там… завести их в топи. «Авось и удрать сумею», — появилась у него слабая надежда. И Непостоянный Начпрод, отхаркиваясь, вымолвил:

— Попробую. В лагере человек двадцать осталось.

Обер-лейтенант, которому хотелось посмотреть на партизанский лагерь, решил идти и сам. Взяв два взвода солдат и собаковода с тремя собаками, он приказал Непостоянному Начпроду идти первым. Тот пошел. От связанных на спине рук его тянулась веревка к солдату.

С километр он шел действительно по тропе, которая вела в лагерь. Дальше она шла по залитой дождями земле. Воспользовавшись этим, Непостоянный Начпрод, свернув на другую тропу, стал уклоняться влево. Вспоминал, как блукал в этих местах когда-то с Семеном, и вел гитлеровцев к топям.

Шли то по поросшей зыбким мохом земле, то водой, проваливаясь в илистый грунт по щиколотку.

Обер-лейтенант вынул компас и, следя по стрелке, куда их ведет Непостоянный Начпрод, вслух удивлялся, как могут партизаны жить в таких болотах.

Идти Павлу было уже невмоготу. Глаза заливало едким холодным потом, грудь горела от боли, слабел… Но он шел. И чем дольше шел, тем грозней становились топи. Ноги начали вязнуть в торфяной жиже так, что казалось, их не вытащить.

Немцы уже с тревогой таращили по сторонам глаза.

Насколько можно было видеть, вокруг стояла черная болотная вода, по которой, как конопатинки на лице офицера, пестрели островки земли, поросшие густой желтеющей травой, чахлыми березами, хилыми елями да мелким кустарником.

Офицер приказал остановить Непостоянного Начпрода. Тот, поглядывая на офицера, с трудом выдавил:

— У нас к лагерю дорога такая.

Переводчик перевел.

У офицера схлынула настороженность в глазах, таял страх.

Объяснив, что идти осталось малость, Непостоянный Начпрод пошел дальше. С тропы свернул. Переходил от островка к островку через воду, которая кое-где поднималась до колена. Наконец на одном из них остановился и сказал, через силу улыбнувшись:

— Вот тут мы и живем.

Непостоянного Начпрода стали бить. Вывернули руки. Обессиленный, он катался по мокрому моху и твердил свое:

— Вот тут…

Вспомнив вдруг о самодельной карте, офицер приостановил избиение. Приказал его поднять. Но Непостоянный Начпрод уже не мог стоять на ногах и падал. Тогда ему привязали сзади к поясу связанные руки, просунули между спиной и ими палку. Подняли. Офицер приказал идти обратно.

Но через некоторое время немцы сбились с тропы, по которой вел их Непостоянный Начпрод. Тогда они пошли по компасу. Уходили в воду где по пояс, а где и по грудь. Собаковод, провалившись в трясину, выпустил поводки от собак, и те поплыли в сторону. Зацепившись за торчавшую из воды березку, они стали кружить вокруг нее. И собак и собаковода бросили, испугавшись лезть к ним…

К ночи гитлеровцы из болот выбрались, но многие солдаты остались там, в трясине. Терявшего сознание Непостоянного Начпрода офицер упорно волочил с собой, думая, что на карте партизана помечено бог весть что.

Валя несла в лес сшитое за ночь.

После дождей из-за туч проглянуло солнце. Сосны, краснея темной чешуйчатой корой, тянули вершины к холодному осеннему небу.

В лесу было сыро, стояла первозданная, нетронутая тишина. Подойдя к вкопанной бочке, Валя неторопливо расшвыряла ногой хвою, отодвинула крышку. Затолкав в почти полную бочку связанные кипой фуфайки, еле закрыла ее. Обратно шла тихонько. Под ногами мягко пружинил мох. Увидев на брусничнике сережку сочных ягод, нагнулась было, но не сорвала: вдруг уловила далекий прощальный журавлиный крик. Прислушалась. Знакомое с детских лет «курлы» тоскливо отдалось в сердце, и показалось, что это не журавли кричат прощальным криком, покидая родную землю, а она сама кричит… К Вале подскочил, выбросившись из-за куста, пес, которого привела Варвара Алексеевна и которого в доме Матрены звали Шариком.

— Фу, леший! — выдохнула Валя и потрепала пса по пушистой шее.

Матренино вытертое пальто не грело. Поежившись, Валя пошла из лесу. Загибая пальцы, подсчитывала, сколько уж дней не приходили за одеждой партизаны. Поймала себя на том, что нужны-то ей не столько они, сколько хоть какая-нибудь весточка о Петре. Под ногами крутился, причудливо петляя и прыгая, Шарик. Смотреть на его игру было забавно, и Валя в конце концов заулыбалась. Будто и не думала с минуту назад ни о чем грустном.

В избе Матрена резала на кухонном столе хлеб — по куску на едока. Варвара Алексеевна сидела рядом — чистила вареную картошку. На шестке шипел никелированный самоварчик.

Валя пододвинула к столу табуретку и села.

— Значит, завтракать? — спросила она, а сама смотрела, как Шарик, обнюхав Матренины ноги, сел возле печи и загляделся на хозяйку, выпрашивая еды.

Матрена, задумавшись о чем-то, положила хлеб в эмалированную хлебницу и сказала:

— Задним умом мы богаты. Что бы в яму все попрятать! Так нет, надеялись — обойдется. А они, ироды, — она имела в виду немцев, — все позабирали.

Варвара Алексеевна поняла хозяйку по-своему.

— Мы тебя век не забудем, — произнесла она тихо. — Ты вот и сама недоедаешь, наравне с нами столуешься. Мало нынче таких людей встретишь…