— Ты смелей. Не бойся… И меня слушайся…

В это время Петр наступил ей на носок, и она смолкла, улыбнулась, а потом прошептала:

— Ничего, до свадьбы заживет, как говорит мама, — и покраснела, покосившись на Петра: уж не принял ли он ее слова всерьез?

Но Петр и виду не подал, как приятны были ему эти слова.

Когда наконец танец кончился, они подошли к Зоммеру. Тот стоял с Соней возле Шестунина, державшего под руку свою жену. Старшина, не скрывая восхищения, говорил снисходительно улыбающемуся Зоммеру:

— …Нет, ты природный актер. Тебе бы, если уж честно говорить, надо не здесь топать, а быть… ну… ну, хотя бы в МХАТе… Ты бы Москву сразу покорил!

Заиграли вальс-бостон. Зоммер с Соней, а Шестунин со своей женой пошли танцевать. Петр мялся: никак не мог понять, что играют. К ним подлетел, улыбаясь, младший лейтенант из второй роты. Он пригласил Валю на танец, та пошла с охотой. Петр, привалившись к стене, не спускал с них глаз, и в нем росла ревность, потому что командир, выгнувшись, прижимался к Вале и непрерывно говорил что-то, а та, смущаясь, отстранялась…

Так и прошел этот вечер для Петра — в смятении, зависти, боли, что не научился раньше танцевать, — и в то же время он наполнил его какой-то еще никогда ранее не испытанной радостью.

Хорошо запомнился Петру из «вчерашнего дня» и Первомай, который встречал он в доме Морозовых. Пришел туда и Федор с Соней.

Стол был великолепный. Спиридон Ильич и Варвара Алексеевна хотели уйти, но молодежь их не отпустила. Сели в большой комнате. Спиридона Ильича попросили произнести первый тост. Сухой, высокий, с рюмкой водки в полувытянутой руке, он заговорил, поглядывая на гостей:

— Ну, что ж, дорогие наши гости и вы, мать и дочь, прошу выпить за наш счастливый Первомай! За ваше счастье, за счастье нашего народа! — А потом как-то тепло-тепло сказал, обращаясь к жене: — За тебя, голубушка.

Все чокнулись, выпили и стали закусывать.

— Давайте петь! — минут через пять весело предложила Соня и тут же затянула:

Ей дружно подтянули:

Голос у Сони был низкий. Она пела размашисто, вкладывая в слова удаль, сопровождая их жестами, мимикой, придавая им какую-то свою особую окраску. Поэтому не одному Петру, даже Зоммеру, судя по тому, как он посматривал на свою подругу, — ее пение нравилось.

Потом попросили Зоммера спеть на родном языке, и Федор спел старинную немецкую песню, в которой, как он перед этим перевел, рассказывалось о несчастной любви крестьянского парня к дочери богатого человека. Песня была грустная и всех тронула.

После пения Федор и Петр вышли на крыльцо… Валя и Соня убежали в другую комнату.

Через тонкую переборку был слышен возбужденный голос Сони:

— Нет, ты мастерица, Валька. Как красиво ты сшила это платье. Нет, посмотри… Мне бы такое! Сама кроила или мать? Сама? Молодчина ты, Валька…

Спиридон Ильич постучал в переборку: дескать, куда там делись? Подруги, возбужденные, веселые, вернулись. Появились и Петр с Федором. Соня спросила у Варвары Алексеевны:

— Когда же вы меня будете учить шить?

— А когда у тебя охота придет, — посмеивалась та, а по голосу, каким говорила это, чувствовалось, что гордилась дочерью.

Федор завел патефон. Девчата поочередно начали учить Петра танцевать. Тот сначала смущался, а вскоре, войдя во вкус, сам стал приглашать их поочередно. Федор, станцевав по разу с Валей и Соней, подсел к счастливому Спиридону Ильичу, который стал ему рассказывать о своих делах в годы гражданской войны. Сидевшая через стул от них Варвара Алексеевна слушала-слушала и перебила.

— Хватит тебе об этом, — урезонила она его. — Рассказал бы еще, как в коллективизацию белогвардейку спасал и через это чуть партбилета не лишился. Моли бога, что колхоз сколотил, а то бы… — И смолкла, потому что усы у Морозова сердито задергались, что означало его крайнюю раздраженность.

— Ну и ботало, — выговорил он после паузы. — Женщину с ребятенком спас, не контру ведь! Да и мужика-то у ней белые по мобилизации забрали, насильно… Не сам он подался к ним.

Петр и Федор снова вышли на крыльцо. Когда вернулись, застали такую картину: Соня, Спиридон Ильич и Валя сидели за столом. Соня говорила:

— Если так Гитлер думает, то у него не мозги, а мякина в голове.

— Но ведь все говорят, что на границе неспокойно, — ставя на стол самовар, сказала Варвара Алексеевна.

— Пусть пошебаршится, — присаживаясь к столу, безразлично бросил Петр, имея в виду Гитлера.

— Как двинем на него всю нашу армию, так от его хваленых войск перья полетят, — поддержала его Валя.

— О-о, как ты научилась в горкоме-то! — невесело засмеялся входивший в азарт Спиридон Ильич. — Нет, голубушка! Германия, она испокон веку против нас была, сколько крови из нас повыпустила… Моря не хватит, если собрать бы ее всю вместе.

— А что? — вскипела Валя. — У них, если не считать рабочих, и воевать некому. Это раньше, когда народ, как овец, гнать можно было…

Спиридон Ильич сердито посмотрел на дочь.

— Вот ты говоришь, — начал он. — если не считать рабочий класс… А как это не считать? — Тут лицо его с густыми бровями и остренькой седеющей бородкой посуровело, большой белый лоб покрылся испариной. — Как?

— Как? А вот так! — решил помочь Вале Федор. — Рабочий не станет стрелять в рабочего. Нет!

— О-о, еще как стреляли, — невесело усмехнулся в усы Спиридон Ильич. — Все революции душили чьими руками? Руками рабочих же. Оденут их в шинели и… Приказывают им, а они… стреляют. Куда денешься? Страх многих согнет. А немецкие рабочие что, не такие же люди? Прикажет Гитлер — и будут стрелять… В концлагерь тоже мало охоты идти…

— А Тельман? А коммунисты? — не унималась Валя, ошеломленная мыслями, которых никогда раньше не слышала от отца. — Они вот идут в концлагеря… а в братьев по классу стрелять их не заставишь. Не заставишь!

Спиридон Ильич вышел из-за стола. Соня пыталась затянуть «Тамару», но ее никто не поддержал.

— Коммунисты… — заложив за спину руки, заговорил наконец Валин отец. — Вот ты про что… Умница… Но ты знаешь, когда коммунисты — сила? Когда с ними народ. А Гитлер и Геббельсы там разные сумели устрашить народные массы, а компартию загнали в подполье, и она оказалась от основной части народа изолированной, а народ, получилось, остался без ее идейного и организационного руководства. Больше, гитлеровская пропаганда разными посулами да обманом, подачками как бы переманила отсталую часть народа на свою сторону. Вот оно все как обстоит. — Спиридон Ильич снова сел, взял вилку и, начав есть винегрет, добавил: — Вот когда отрезвеет немецкий народ от геббельсовской пропаганды, тогда уж он воздаст нацистам за все, что они с ним сделали, — и смолк.

Установилось тягостное молчание. Стараясь примирить обе стороны, Зоммер, неторопливо подбирая слова, негромко сказал:

— Вообще-то, этот вопрос сложный. Что говорить! Гитлер оболванил народ — это ясно. Но немало в народе осталось и честных немцев. Мне, как их соплеменнику, вдвойне горестно сознавать трагедию немцев. Даже порой непонятно, как это немцы, такой деловой и умный народ, оказались в руках отребья человечества, изуверов, палачей.

Зоммер горько усмехнулся, встал, поднял стакан с вином и, задумавшись о чем-то, предложил выпить каждому «за свое».

Петр не знал, за что пил Федор. Сам же он выпил за любовь, за Валю. Выпил и стал у раскрытого окна.

День был по-весеннему теплый. Солнце преображало мир: оно грело измерзшуюся за долгую зиму землю, отдавая ей свое тепло, чтобы она, в свою очередь, передала его через плоды, через урожай людям. Набирала цвет яблоня. Подсыхали грядки. В ленивой неге отражалось в речке Запсковье…