Голос Эдварда:

— О, мама, и я тоже познакомился с ней. И я тоже.

— А еще в преисподней текли реки, возникавшие в Гадесе и никогда не покидавшие его. Их наполняли слезы кающихся грешников, осознавших свою вину, — слишком поздно осознавших, а также слезы ярости и боли нераскаявшихся грешников, закоренелых преступников, которые несли свою кару. О, эти реки! Хорошо если бы и они выбились на земную поверхность, чтобы вразумить живых! Но царь тьмы не желал этого. Все реки впадали в одну широкую реку, которая носила название Копит. Она дважды опоясывала трон Плутона, один раз близко, другой далеко. Слезы, питавшие реки, никогда не иссякали. Ибо в аду несли кару за несправедливость, совершенную по отношению к другим и по отношению к себе. Страдания были безграничны, и надежда даже не теплилась. Никто не ждал пощады.

Эдвард:

— Наказание не могло быть уменьшено?

— Нет, древние считали, что его нельзя уменьшить. Пощады не ждали. Никто не мог отпустить людям их грехи. В аду существовал лишь Плутон… раскаяние и муки. Души выли, кричали, осыпали бранью всех и вся — и это была та единственная милость, какую им даровали. Вопли пытаемых адский пес Цербер переносил дальше своим воем и рычанием. Соленый поток омывал подножие трона, на котором восседал безмолвный властитель — лик его отливал во тьме лимонно-зеленым светом. Он не подавал признаков жизни — быть может, потому, что в глубине души страдал так же, как те, кто мог плакать. Ибо он, Плутон, не имел права даже на плач.

— О чем ему было плакать, мама? Что с ним могло случиться? Ведь он был бог.

— Рок повелел ему жить в аду, между злом и чужими мучениями. То было проклятье. Да, он был бог, но и сам нес наказание.

— Кто же проклял его?

— Не знаю. Он был хорош, ибо все сущее хорошо. Даже преступник, который никогда ни в чем не раскаивается, хорош, если он действует не по своей воле, вопреки своей воле. Однако собственная злая воля делает его преступником; так и Плутон избрал ад и был обречен находиться там и властвовать над царством мертвых, став самым жестоко наказанным обитателем этого царства. Страдания его были безграничны, ибо ему выпало на долю взойти на трон в преисподней и беспрестанно отражаться в ней, как в зеркале. Он видел себя в миллионах других обитателей своего царства, и это по крайней мере несколько облегчало его муки.

Элис прервала себя, прикрыв ладонью рот:

— Что я делаю, Эдвард! Какие страсти рассказываю!

— А я охотно слушаю. Продолжай дальше. Ты остановилась на адской реке, огибавшей трон Плутона.

— Река, катившая свои воды у границ преисподней, была черная и непостижимо глубокая, она отделяла землю от подземного царства и звалась Ахеронтом. Она проникла так глубоко под землю, дабы сделать границу особенно четкой, — на этом настояли властители надземного царства, боги Олимпа. Между обоими мирами не должно было быть никаких связующих нитей. Но они все равно были, хотя боги этого не знали. О реках я тебе уже рассказывала, однако это еще не все, о другом ты услышишь позже. Безграничное зло и тьму кромешную не удержишь — не парализуешь и не удержишь: они есть и тем самым вездесущи.

Тени, желавшие переправиться через Ахеронт, тени, для которых не было места на земле, — они еще не подозревали, что ждет их в преисподней, и рвались под землю, как все усопшие, — вызывали перевозчика по имени Харон.

Он приплывал на своей узкой утлой лодке, на которой могло поместиться не так уж много душ. Харон был совершенно нагой гигант, с головы до ног заросший шерстью, словно черным мехом; его желтые глаза издалека мерцали над водой; их видели еще до того, как раздавался плеск приближавшейся лодки. Когда нос лодки налезал на берег, тени, теснившиеся поблизости, имели возможность разглядеть гигантского звероподобного детину. Харон был чем-то средним между человеком и гориллой, скорее гориллой, с кривыми, крепкими, как железо, ногами, которыми он упирался в дно, склоняя раздутое туловище то направо, то налево; у Харона была мощная грудная клетка и узенький, убегающий назад лоб, его светлые глаза беспрестанно ворочались в глазницах. Перевозчик распространял вокруг себя ужасающее зловоние, что отпугивало множество теней, желавших перебраться на другой берег Ахеронта. Тем не менее лодка мгновенно наполнялась.

Сперва Харон был безмолвен, ни с кем не заговаривал. Но на середине реки, когда его острый взгляд, привыкший к темноте, начинал различать светло-зеленое сияние, лицо Плутона, — всем остальным сиянье казалось зеленой луной, — он издавал ужасающий вопль, переходивший то в блеянье, то в насмешливо-злобные выкрики, то в пыхтенье, то в длинное прерывистое «а-а-а». Этот его вой эхо возвращало назад (они плыли в ущелье между горами). Быть может, Харон хохотал? Да, таким способом он приветствовал своего владыку в преисподней и сообщал ему о прибытии новых душ.

Иногда Харон говорил и даже пел. Когда на внешнем берегу Ахеронта собиралась толпа робко жавшихся друг к другу душ, на которые со всех сторон надвигалась темнота и которые мысленно оплакивали теперь теплую, столь разнообразную и сладкую, несмотря на пережитые муки, жизнь на солнечной земле, вездесущий Харон, собственно говоря, уже должен был бы находиться на месте, дабы препроводить души через реку. Но тупой жестокий гигант медлил, и тени дрожали и повизгивали на жутком берегу Ахеронта, через который они хотели переплыть, то есть не хотели, но должны были, а уж коли должны, то лучше поскорей, чтобы узнать, что их ждет дальше, каким станет для них начало. «Не тяни же!» — скулили души у врат преисподней, заранее дрожа от страха, ибо их терзали воспоминания и думы о тех обвинениях, которые им предъявят; теперь душам было все ясно как божий день, ужас возрастал с каждой минутой, совершенно уничтожая их. Они никогда не предполагали, что вина может быть столь жгучей; лишь на берегу Ахеронта они это узнавали. Вот почему Харон заставлял их ждать.

Несчастных душ собиралось по нескольку тысяч. Их жалобные вопли походили на карканье, на птичьи крики. Под конец души-птицы, желая перелететь через Ахеронт, поднимали такой галдеж, что перевозчик, по знаку Плутона, вставал в лодке и готовился отчалить от берега.

И теперь душам становились слышны долгие тяжкие взмахи весел. Казалось, весла ударяли о камни или о свинец. Раздавался треск. Лодка со скрипом, стуком и шуршаньем продвигалась вперед. Да, вода Ахеронта не была обычной мягкой текучей водой, она представляла собой неподатливое месиво, где твердые частицы терлись друг о друга. Даже ласковая вода теряла здесь свое естество. Бедняги души стихали, все еще вспоминая земную сладость. Они боялись, что Харон сломает весла и не доберется до них. На середине Ахеронта перевозчик заводил песню, и души прислушивались к его реву: