Кормчий Ковчега плашмя рухнул на палубу.
Глава XXII
Микки вопил, как зарезанный.
Быки моста походили на клинья, что позволяло им рассекать потоки воды, вот один из них рассек заодно и Ковчег. При этом борт его развернулся и врезался надводной частью в другой бык, прямо над койкой Микки, отодрав сшивавшие листы железа заклепки на протяжении двенадцати футов.
И это была смертельная рана.
Низовая вода ударила, как кровь из рассеченной яремной вены, — аккурат в голову Микки.
Мистер Уайт вытянул его из водопада ногами вперед. Микки, совершенно как пожилой, уродливый младенец, в пеленки которого попала булавка, орал, но никаких иных усилий не предпринимал. Как у младенца, лицо у него было багровое. И похоже, он полагал, подобно младенцу, что, если, столкнувшись с опасностью, орать посильнее, она испугается и убежит.
Мистер Уайт выволок это рыдающее существо вверх по лестнице и вернулся вниз, чтобы осмотреть пробоину.
Затыкать ее одеялами смысла не было. Вода била, как из фонтана, весь борт был расколот. Мистер Уайт побледнел. Утонуть он не боялся. Как и Домовуха, он был хорошим пловцом и мог без труда пересечь реку в самом широком ее месте. Дело было в животных, в ответственности за них.
Возможность вывести их из стойла отсутствовала. Он намеревался, высадившись в Новом Свете, снять пару гофрированных листов и выпустить животных через образовавшийся проход. Но теперь прохода не было и быть не могло. Вода уже доходила ему до лодыжек. Свиньи, корова, коза и каштановая гора мышц по кличке Нэнси — все они были обречены.
Однако и на то, чтобы гневаться, времени тоже не оставалось.
Он поднялся по лестнице.
— Ковчег скоро затонет, миссис О’Каллахан. Глубоко ли на мосту?
Судно их стояло к мосту боком, перекрыв его арки. От горбатой верхушки моста над водой выступал только парапет. Остальное ушло под ее потоки, по краям моста глубина достигала шести футов. Ни Микки, ни миссис О’Каллахан вброд до берега добраться не смогли бы. И теперь все они вглядывались в воду.
— Вам придется плыть, цепляясь за деревяшки. У нас имеются румпель и брус, которым я собирался отталкиваться от моста. Сейчас принесу другие.
Уставшая от мореплавания Домовуха запрыгнула на парапет, посмотреть, что там с другой его стороны.
— Если Ковчег пойдет ко дну, полезайте следом за Домовухой и зовите помощь.
Мистер Уайт взглянул сверху на главную улицу Кашелмора, заполненную неподвижными, наблюдавшими за крушением людьми, и спустился в люк. На людей он большого внимания не обратил, поскольку знал, что в обычае аборигенов позволять катастрофам следовать курсом, который те избирают. И едва он спустился вниз, как погас свет. Вода добралась до аккумуляторов.
В темноте мистер Уайт принялся отдирать брусья руками. После удара и съема двух первых брусьев крепление остальных ослабло, некоторые из них потрескались. Мистер Уайт поглядывал на люк, чтобы не прозевать первой струи, которая в него хлынет — тогда придется быстро уносить ноги. Чувствовал он себя примерно как Микки и младенец — отламывал брусья и ему хотелось рыдать от гнева.
Снова поднявшись на палубу с деревяшками, которых хватило бы, чтобы удержать его пассажиров на плаву, он обнаружил их сидящими на парапете. Обутые в большие башмаки ноги Микки свисали, совсем как у Шалтая-Болтая Льюиса Кэрролла, а сам он рыдал, уткнувшись лбом в колени. Миссис О’Каллахан, побелевшая, но полная решимости, держала Домовуху за хвост, чтобы та не свалилась в воду.
Судно их осело в воду не так сильно, как ожидал мистер Уайт. Ковчег оказался до некоторой степени насаженным на каменный бык моста, а течение прижимало его к камню, поддерживая на плаву. Пробоина же находилась с низовой стороны. Другое дело, что вода быстро поднималась, поскольку Ковчег перекрыл арки моста.
— Послушайте. Думаю, мне удастся вытащить хотя бы мелкую живность. Утонет Ковчег все же не очень скоро. Если я пропихну клетки сквозь люк, сможете вы, миссис О’Каллахан, открыть их и всех выпустить?
— Как скажете, мистер Уайт.
Через двадцать минут клетки и ящики были подняты на палубу, и она приобрела вид удивительный. Утки уплывали, крякая; кролики, приобретшие сходство с утопшими кошками, мужественно плыли по-собачьи; куры сидели на голове Микки; пичужки, щебеча, порхали вокруг; а Домовуха с упоением наблюдала за ними.
— Ну вот и все.
Ковчег еще держался, и мистер Уайт недолго постоял на палубе, гадая, что будет дальше, прикидывая, как доставить своих пассажиров на сухую землю. И забрался к ним на парапет, дабы изучить имевшиеся у него возможности.
Так он впервые увидел сложившееся в Кашелморе положение.
Чтобы описать таковое, весьма запутанное, необходимо вернуться ко времени бубуканья и покушения Герати на жизнь нашего героя.
Мистер Уайт был из тех, кто не замечает, что думают о них люди, не обладал он и способностью оценивать наперед реакцию их на то, что имел обыкновение делать. Собственно говоря, он был слишком погружен в размышления о важных материях — вроде Доктрины Первородного Греха и возможности соорудить в Беркстауне ванну, — чтобы находить время думать о том, что думают люди о том, что думает он сам. И вследствие сего, трогательно не сознавал своей известности.
Конечно, он всегда понимал, как понял бы всякий, кто подвергался преследованиям за наблюдение над муравьями, что построить Ковчег, не навлекая на себя пристального внимания, а то и неодобрения местных жителей, невозможно. Однако пренебрежительно полагал, что местным оно и останется. Если бы он и задумался на сей счет, то сказал бы, что людьми, которые осыпали Ковчег обломками кирпичей, были его соседи, жившие не далее, чем в миле от Беркстауна.
И это было бы серьезной недооценкой.
Даже когда о строительстве судна только-только стало известно, еще до наводнения, его обсуждали во всех лавках, на всех сборищах, на кухнях и в прочих раскиданных в радиусе десяти миль от мистера Уайта местах, где принято было обмениваться невинными сплетнями. Когда же начался Потоп, волнение распространилось, подобно электрическому току, по всем базарам Килдара.
Люди вокруг Кашелмора жили скрытные. Они полагали, о чем уже упоминалось, что каждый постоянно думает о том, что думают о нем все остальные. Вследствие этого, никто не потрудился сообщить мистеру Уайту о приобретенной им славе, считая, что он и так наверняка о ней знает. А он, не ведавший даже о совершенном на его жизнь покушении, ничего, конечно, не знал.
Быть может, эта слава и не приобрела бы, в конечном счете, большого значения, не приведи она его к конфликту со Святой Римско-Католической Церковью. Но это, увы, случилось, когда Потоп стал приобретать очертания катастрофы.
Мистер Уайт предсказал его, принял против него меры, засвидетельствовал его начало, а ведь то было величайшие из наводнений, какие помнил даже самый старый из пенсионеров Кашелмора, и тут было чем гордиться, ибо последний уверял, что ему 113 лет и человеком он был мудрым, осуществившем честолюбивую мечту каждого ирландца: надуть власти и разжиться пенсионом, как только ему стукнет сорок лет.
Деяния мистера Уайта так светили светом его перед людьми, что они видели добрые дела его и прославляли Отца его Небесного[41].
Опустошения, которые нес с собой Потоп, разрастались, а вместе с ними нарастал ужас, охвативший все графство, и в итоге образовалась партия, провозгласившая нашего героя вторым Ноем. Наиболее умные и дальновидные женщины в больших количествах стекались в Кашелмор, чтобы исповедоваться.
Ну так вот, здешний приходской священник, отец Бирн, был пастырем старой школы, с ярко-красным лицом и животом, плотным, как яблоко. Ему случалось поколачивать палкой — в старом стиле — прихожан, назначавших на воскресенья любовные свидания. Выслушивать семь исповедей в день, а таково было обычное их число, уже было достаточно тяжело, а тут еще ересь подняла уродливую главу свою среди его паствы, и что хуже всего, глашатаем Божественного Провидения оказался дерзновенный, чему-то там учившийся мирянин, который и в Мейнуте-то[42] положенного числа лет не отсидел. Если должен был состояться Потоп, возвещению о нем следовало поступить по уже проверенному каналу, коим и был отец Бирн.