И в дом стали в больших количествах стекаться соседи, предлагавшие на продажу пары самых разных животных. Мальчишки Вьюрк, приученные ловить, на радость Св. Стефану, птиц, гоняя их до тех пор, пока бедняги не падали от изнурения наземь, приносили не только вьюрков, но и дроздов, скворцов, малиновок и иных беззащитных представителей фауны, коих соглашались продать за бесценок. Всякого рода «пастыри» предлагали овец, телят и прочую скотину, принадлежавшую тем, кто подрядил их ее пасти. Украшением рынка служили двадцать семь представителей козлиного племени и тринадцать ослиного, все больше самцов. Приходили продавцы дерна, латунных кроватей, роялей, сломанных велосипедных рам, вязальных машин (лишенных существенных деталей), граммофонных раструбов, одряхлевших скаковых лошадей, яиц, фотографий предпоследнего Папы, еще не срубленных деревьев, пустых бутылок, непарной обуви и списанных по старости молотилок, — приходили толпами, выражая желание видеть мистера Уайта и никого другого. Каждый из них норовил умилостивить его, называя «Ваш Честью», — обращение, к которому они прибегали лишь перед исповедью, как правило, сильно усеченной. И каждый гневно вопил, когда мистер Уайт ничего не приобретал, обманывая их надежду нажиться не вдвое, а втрое.
Окрестные фермеры, которые обычно обменивались одним туром рождественских визитов, а после и знать друг друга не желали, начали теперь каждый вечер сходиться вместе с женами, чтобы посидеть в сырых гостиных на жестких стульях, ожидая, когда один из них что-нибудь да скажет. Все они были людьми слишком воспитанными, чтобы первыми вылезать с вопросом.
Отец Бирн пока что не появился. В тот период главенствовала гипотеза, что мистер Уайт, будучи англичанином, пытается, скорее всего, заманить Католическую церковь в западню и лучше к нему не соваться.
Вечернее составление списков стало невозможным, то и дело кто-нибудь да мешал, и потому занятия им перенесли на утро, время, когда Микки мучился с сепаратором или маслобойкой.
Остатки урожая дурная погода уже уничтожила.
Томми Планкетта и Филомену предупредили об увольнении — впрочем, в этом ничего необычного не было. Микки и миссис О’Каллахан давно уже выработали применительно к управлению фермой компромисс, в силу которого вина за любые напасти — после того, как обоим удавалось от нее отпереться, — возлагалась на их наемных работников. В результате мало кто из оных задерживался здесь на срок, превышавший три месяца.
Кстати сказать, любопытная особенность преобладавших в Беркстауне напастей состояла в том, что усугублению их немало способствовали объединенные усилия миссис О’Каллахан и Микки. Совершенно так же, как мсье и мадам Кюри совместно трудились над открытием радия, обмениваясь идеями, коими озарялись их умы, мистер и миссис О’Каллахан в своих совместных трудах прилагали все силы к тому, чтобы обратить пустяковую неразбериху в сплошную. К примеру, миссис О’Каллахан, внезапно решив побелить кухонную печь, непременно замешивала известь в одной из эмалированных посудин для сливок и оставляла ее в маслобойне. Продвинуться в одиночку дальше она не могла. Требовалось, чтобы на этом этапе появился Микки, который переливал известь в скопившиеся за неделю сливки и тратил все утро на попытки спахтать полученную смесь. Или, когда Микки вдруг надумывал перетравить крыс овсяного амбара, он — тут на него можно было положиться, — непременно оставлял пакет с фосфором на кухонном буфете, в котором хранилась горчица; однако для того чтобы обнаружить пакет и угостить его содержимым колли, приняв таковое за селедочную пасту, требовалась миссис О’Каллахан. Работая в одиночку, миссис О’Каллахан могла подвесить парадный жилет мистера Уайта в печи — пусть проветрится, а затем, занявшись чем-то еще, вспомнить о жилете, лишь когда тот обуглится, после чего получала возможность проделать следующий шаг, запихав обгорелые лохмотья с присовокуплением к ним осколков разбитой стеклянной банки в один из молочных бидонов. Однако далее необходим был Микки, который утаскивал бидон, доил в него, не потрудившись вымыть, коров и сливал полученное таким манером месиво в сепаратор, который, естественно, заклинивало.
В итоге создавалось впечатление, что О’Каллаханы расставляют друг другу ловушки.
А еще одним итогом становилось возрастание усилий, потребных для справедливого распределения вины. Вина за простые напасти перекладывалась с одних плеч на другие со скоростью мысли. Но в случае напасти сложной, созданной совместными усилиями, от обоих требовались труды более тяжкие. Миссис О’Каллахан приходилось заявлять, что сепаратор заклинило из-за Микки, который не моет бидоны, Микки же вынужден был указывать, что в поломке его повинна миссис О’Каллахан, поместившая в бидон жилет и битое стекло, и миссис О’Каллахан парировала это обвинение, говоря, что ее вины тут нету, потому как в холодной печи многого не напечешь, вот ей и пришлось спалить жилет мистера Уайта, чтобы Микки горяченького хлебца покушал, и вообще она тут рабыня — в результате сепаратор, хлеб, жилет, побелка печи, домашнее рабство, сметана, вина и все остальное создавали подобие сильно похожей на закупорку сепаратора дорожной пробки, выбраться из которой было весьма затруднительно, тем паче, что любая дорога, избираемая миссис О’Каллахан, оказывалась кольцевой.
Поскольку думать о будущем или о том, что требуется сделать на следующий год, ни один из них даже и не пытался, предпочитая размышлять о счетах, по которым следовало расплатиться два года назад, и обвинять друг дружку в беде, приключившейся с маслобойкой в 1936 году, подобное сотрудничество в создании неразберих становилось благословением для обоих. Все-таки, было о чем поразмыслить, порассуждать.
У Микки имелось личное средство защиты и составляло его слово «Хвыррк?» Если он не удосуживался заметить, что корова стельна, отчего и она, и теленок погибали при отеле; если намеренно не выполнял квоту вспашки и его ловил на этом какой-нибудь разъездной инспектор; если откладывал отправку сахарной свеклы на фабрику до поры, когда та закрывалась, направив ему кучу печатных предупреждений; если три дня подряд забывал покормить собак фермы или оставлял пятерых коров, ленясь дать им сена, помирать с голодухи, как случилось одной зимой, если летом позволял власоедам наполовину съедать его овец, кто-нибудь — как правило, мистер Уайт — начинал задавать ему вопросы. Вот тогда-то Микки и произносил: «Хвыррк?», разумея при этом: Tu quoque[23].
Глава XII
Мистер Уайт, не прерывая разговора, переменил руку, которой крутил ручку маслобойки.
— Запишите лекарства, — сказал он.
Миссис О’Каллахан вывела в своей тетрадке «Ликарство» и замерла в ожидании дальнейших указаний.
— Нужно будет взять морфий и пару зубных щипцов, и немного сульфаниламида[24] или еще чего, и аптечку первой помощи, и некоторое количество «Печеночных пилюлек Картера» — касторовое масло мы, наверное, сможем выращивать из семян, — и надо бы выяснить, что лучше всего помогает от ревматизма. Думаю, фенил хинолин и карбоновая кислота. Сколько я могу судить, вся медицинская наука и до сей поры сводится к слабительным, обезболивающим, вправлению костей и трем-четырем настоящим лекарствам наподобие инсулина. Может, мне попробовать научиться уколы делать? Лубки нам придется изготавливать самостоятельно.
Кер-ламп, кер-ламп, кер-ламп: маслобойка избавляла миссис О’Каллахан от необходимости записывать все эти страшные слова.
— Что же касается травного семени и прочего, — продолжал, резко отклоняясь от темы, мистер Уайт, — им можно наполнить, чтоб оно не рассыпалось, чайные ящики. Зерно — груз опасный, если оставить его без присмотра.
Любимым лекарством миссис О’Каллахан был аспирин. Она виновато внесла его в список — без указаний, — да заодно и «Красную Фланиль» записала.