Двумя днями позже на брифинге 22 апреля, узнав о неудаче диверсии, которую надлежало осуществить генералу СС Штайнеру, Гитлер взорвался. После военачальников его теперь предавали эсэсовцы, так же как и люфтваффе, которая не пришла из Праги на помощь защитникам Берлина. Никогда еще он так не кричал и не оскорблял руководителей Германии. Затем, рыдая, произнес: «Война проиграна». Отказавшись уехать в Берхтесгаден («на курорт», как сказал ему Шпеер), Гитлер заявил, что останется в Берлине, чтобы руководить там операциями, и в последний момент покончит с собой.
Что касается переговоров с англичанами и американцами, то, по его мнению, Геринг там преуспеет больше, чем он. Несмотря на многочисленные протесты генералов и других руководителей, Гитлер оставался непреклонным, повторяя, «что он никогда не покинет Берлин, никогда». Своим службам он приказал покинуть столицу, пока еще существовал путь, чтобы уйти из нее.
Поскольку город практически находился в окружении, а связь с бункером была очень плохой, фюрер вряд ли имел возможность осуществлять командование. Геринг счел себя вправе, ссылаясь на закон от 22 июня 1941 г., который признавал его преемником фюрера, взять в свои руки остатки германских войск. Ожидая ответа Гитлера, он назначил крайнюю дату. А Борман представил это Гитлеру как ультиматум и предательство. Предоставляя Герингу заботу о переговорах, Гитлер на самом деле отнюдь не помышлял расстаться с властью. Он крайне негативно отнесся к инициативе человека, который в его глазах уже давным-давно утратил всякое доверие. Гитлер лишил Геринга всех полномочий, тот подчинился, позволив СС взять себя под охрану.
Гиммлер, в свою очередь, тоже решил, что пришел его час. Гитлер ставил ему в вину слабость и несостоятельность генерала Штайнера, на помощь которого он рассчитывал, чтобы разблокировать Берлин. Подозрения фюрера насчет возможного предательства Гиммлера подтвердились, когда он узнал, что «его верный Генрих» начал переговоры с союзниками при посредничестве Швеции и графа Бернадота. Гитлер «дымился от возмущения и гнева, беснуясь, как умалишенный». Он отомстил доверенному лицу Гиммлера Фегеляйну, оказавшемуся, кстати, зятем Евы Браун, велев казнить его немедля. Лицо Гитлера приобрело «кирпичный цвет, изменившись до неузнаваемости»{404}. Предательство Гиммлера стало для Гитлера знаком конца[42].
Кроме того, последняя надежда хоть на какое-то военное возрождение улетучивалась. Ни Штайнер, ни Венк, ни Хольсте себя не проявили, а снаряды Жукова били по рейхсканцелярии, в то время как часть берлинцев, бросившихся в бегство, утонула в канализации. Русские вошли в Берлин. Им оставалось до бункера меньше километра.
Когда замаячил призрак грядущей драмы, Ева Браун пробилась к Берлину и нашла путь в бункер, несмотря на строгий запрет фюрера.
Она хотела умереть вместе с ним. Так же произошло с Геббельсом и его женой.
Не вынося мысли о банкротстве нацизма, Геббельс разделял апокалиптические замыслы фюрера пожертвовать жизнями немцев ради его сумасшедшего плана. Только он, в отличие от Гитлера, не проклинал немецкий народ за то, что тот дал слабину и не выполнил своей миссии. Геббельс считал его исчезновение необходимым не в связи с проигрышем в войне. Просто «жизнь не заслуживает быть прожитой» в мире, положившем конец идеалам национал-социализма. Он и его супруга были готовы пожертвовать и собой, и собственными детьми. Таким образом, в бункере, кроме Бормана, собрались те, кто решился умереть: Гитлер с Евой Браун и Геббельс со своей семьей. Гитлер повторял Геббельсу установку, которую внушил ему Шпеер: «Я считал бы в тысячу раз более трусливым покончить с собой в Оберзальцберге, чем остаться и погибнуть здесь». Будь что будет — случится ли чудо, и он останется фюрером, или Германия станет большевистской, и нацизм вскоре развеется как миф{405}.
Поскольку его союз с немецким народом подходил к концу, фюрер счел, что вполне может перед смертью официально взять в жены Еву Браун. Геббельс и Борман были свидетелями на спешно устроенной свадьбе, сыгранной в ночь с 29-го на 30-е. На небольшой вечеринке с шампанским Гитлер объяснил, что верность Евы заслуживает такого вознаграждения: участвовать как супруга в ритуальной смерти фюрера.
Гитлер дал указание самым преданным адъютантам обеспечить кремацию тела, как только он умрет: для этого был сделан необходимый запас бензина возле выхода из бункера. Затем, после церемонии бракосочетания, Гитлер продиктовал свое завещание.
Частное завещание фюрера поясняло причины его брака и назначало душеприказчиком его верного товарища по партии Мартина Бормана. Гитлер завещал передать семье жены Бормана и его секретарям вещи, принадлежавшие фюреру, «если они еще чего-то стоят», чтобы наследники смогли продолжать жить «просто, как обычные люди». Все произведения искусства, приобретенные фюрером, предназначались художественному музею его родного города Линца.
Политическое завещание Гитлера сначала повторяло его навязчивые идеи об «ответственности международного еврейства в разрушениях и развязывании войны, инициированной исключительно государственными деятелями либо еврейского происхождения, либо действовавшими в интересах евреев». (О ком шла речь: о Черчилле, Даладье, Сталине или Рузвельте? Ни один из них и близко не соответствовал подобному определению.) Гитлер, по его словам, «в любом случае никогда не хотел войны». Но он не сомневался, что «если европейские народы снова будут рассматриваться лишь как пакеты акций международных денежно-финансовых заговорщиков, то должен быть призван к ответу и народ, который является истинным виновником этой кровавой борьбы, — еврейство»: «Я также никогда не скрывал, что на сей раз не допущу, чтобы миллионы детей арийских народов Европы умирали с голоду, миллионы взрослых мужчин находили смерть на поле брани, сотни тысяч женщин и детей погибали в огне разрушенных бомбежками городов, а настоящий виновник так и не заплатил бы за свою вину хотя бы с помощью самых гуманных средств». Его «самыми гуманными средствами» были концентрационные лагеря смерти.
«Я не желаю попасть в руки врага, который жаждет нового спектакля, организованного евреями ради удовлетворения истеричных масс», — добавлял Гитлер.
Затем он бросал камень в огород командующих сухопутными войсками: «Пусть когда-нибудь в кодекс чести немецкого офицера войдет — как уже случилось у нас на флоте — заповедь, что нельзя сдавать ни район, ни город и прежде всего командиры должны здесь идти впереди, подавая блестящий пример честного исполнения своего долга до самой смерти».
В конце завещания Гитлер назначил правительство, которое должно прийти ему на смену после его кончины. Геринг, Гиммлер и Шпеер туда не вошли. Адмирал Дёниц был назначен президентом рейха (а не «фюрером»), Геббельс — канцлером (хотя Гитлер знал, что тот умрет вместе с ним), Борман поставлен во главе партии. Этим руководителям Гитлер рекомендовал «тщательно соблюдать расовые законы и безжалостно противостоять всемирному отравителю народов — международному еврейству»{406}.
Повторив Борману, что не согласится на капитуляцию Берлина, Гитлер нанес визит Магде Геббельс, в последний раз умолявшей его покинуть столицу. Ева Браун присоединилась к супругу и сменила свадебное платье, черное с красными розами, на домашнее голубое с белыми оборками.
К трем часам пополудни оба заперлись в своей комнате. Некоторое время спустя Борман и его слуга Хайнц Линге открыли дверь и почувствовали сильный запах синильной кислоты. Ева Гитлер, в девичестве Браун, лежала на канапе, приткнувшись по левую руку от мужа, бездыханная. Из правого виска фюрера текла кровь.
Адмирал Дёниц объявил о случившемся. Но Сталин, по словам Волкогонова{407}, проявил некоторое недоверие к этой информации, боясь, что самоубийство — какая-то уловка. После того как русские эксгумировали тело фюрера 9 мая, его опознал Менгерсхаузен, один из адъютантов Гитлера. Ноги его обгорели, а пулевое отверстие в виске подтверждало версию самоубийства. Тем не менее, пока не были открыты завещания фюрера, ходили слухи самого различного толка. Например, о том, что Гитлер и Ева Браун сбежали в Данию… Когда Герман Карнау, служивший в личной охране фюрера, опубликовал рассказ о кремации, которую видел собственными глазами, ему не хотели верить. И вскоре Сталин обвинил британцев в том, что они прячут Гитлера и Еву Браун. Русские заявляли, будто веских доказательств их смерти нет. Это потрясло всех — вплоть до Эйзенхауэра, постоянно поддерживавшего связь с советскими генералами.