Вопрос. Есть ли в искусстве романа какие-либо стороны, которые вы хотели бы развить у себя в большей степени?

Ответ. Разумеется. Всякий раз, когда я читаю Толстого, я завидую дару, с каким он рисует живые сцены, создавая совершенно невероятную физическую ощутимость всего, что только попадает в поле его зрения. Очень немногие писатели обладали этим даром. Я к ним, конечно, не принадлежу. Этому дару я особенно завидую.

Вопрос. Какая из ваших книг, вы думаете, вам особенно удалась?

Ответ. Это в свою очередь нелегкий вопрос. Я готов признать, что «Наставники» удались лучше других, но, с другой стороны, это далеко не тот уровень, к которому я стремлюсь.

Вопрос. Несколько лет тому назад в Лондоне была поставлена ваша пьеса, а недавно с большим успехом прошла инсценировка романа «Дело». Собираетесь ли вы еще писать для сцены?

Ответ. Не думаю. Мне, как, впрочем, многим писателям, с невероятным трудом дается сценический язык. Диалог, переданный натуралистически, равно как и диалог стихотворный, мне кажется, в наше время уже не достигает эффекта. Если бы я взялся писать пьесы, я бы шел от Ибсена, но я просто-напросто не нахожу и никогда не мог бы найти подходящей для этого сценической формы. До тех пор пока я не отыщу нужную мне форму сценического диалога, я не стану писать для театра.

Вопрос. А рассказы? Вы пишете рассказы?

Ответ. По правде сказать, за всю свою жизнь я не написал ни одного рассказа. Отчасти это объясняется обстоятельствами моей необычайно сложной жизни. Творческую энергию, которой я обладал, мне следовало потратить на романы. Если бы со времени публикации романа «Поиски» я сделался профессиональным писателем, я бы неизбежно стал писать рассказы. Но мне приходилось беречь силы для того, что мне так хотелось осуществить. Не думаю к тому же, чтобы рассказ оказался подходящей для меня формой. Я добиваюсь впечатления обобщающей картиной, а рассказ по природе своей к широте не располагает. Но попробовать свои силы в этом жанре я, вероятно, решусь.

Вопрос. Если еще раз вспомнить писателя Вандена из романа «Новые жизни за старые», то там он называет Достоевского, Пруста и, «пожалуй, Толстого» величайшими романистами. Склонны ли вы подтвердить это мнение теперь?

Ответ. Вы поступаете довольно жестоко и коварно, «спрашивая с меня» за Вандена, ибо Ванден выражает взгляды моей молодости. Я не могу сказать, что ныне придерживаюсь тех же воззрений. Толстой представляется мне ныне величайшим из романистов. Я по-прежнему считаю Пруста в числе четырех-пяти крупнейших имен, это уровень высшего класса. Достоевский в мои молодые годы значил для меня чудовищно много, но, как это часто случается, со временем я начал чувствовать, что его авторитет в моих глазах тускнеет. Пожалуй, я поместил бы Достоевского в высший класс, но на одно из последних в этом классе мест. В то же время я включил бы теперь в этот класс Бальзака и, как ни странно, Диккенса, которого я, становясь старше, ценю все выше. Мне кажется, что он единственный из английских романистов способен встать в один ряд с названными именами.

Вопрос. Какие романисты, помещенные вами в высший класс, особенно вам нравятся?

Ответ. Иногда романисты меньшего масштаба нравятся мне больше, чем самые великие. Я люблю Джордж Элиот, люблю Троллопа[117], Стендаля, Тургенева. Я невероятно высоко ставлю Лоуренса, хотя и не могу сказать, что люблю его.

Вопрос. Испытывали ли вы в ходе творчества какие-либо четко осознанные вами влияния? Мне удалось заметить, в частности, что Артур Майлз охотно обращается к Уэллсу. Являются ли причиной этого его научные интересы?

Ответ. Не думаю, чтобы влияние Уэллса серьезно отразилось на моих книгах, хотя некоторые следы этого есть в «Поисках». Мне кажется, что наибольшее влияние на меня оказали не английские, а русские романисты. По-разному я многому учился у Толстого, Тургенева, немного у Достоевского и даже у такого менее крупного русского писателя, как Лесков.

Вопрос. И все же вы пишете в сугубо английской традиции. Возможно, кое-что было вами воспринято извне без сознательного стремления к этому?

Ответ. Да, это вполне вероятно. Видите ли, по образованию я физик, и, хотя я всегда много читал, в начале своего творческого пути мои познания в английской литературе были незначительны. Только в сорок лет я по-настоящему прочел Диккенса, да, пожалуй, и вообще всех первостепенных английских писателей XIX столетия. Читая мои книги, нетрудно заметить, как я отзывался на различного рода воздействия. Но ни о каком сознательном следовании кому-либо из моих английских предшественников говорить не приходится.

Вопрос. Ваши книги, по-моему, являются не только выдающимися, но и чрезвычайно глубоко осознанными достижениями искусства. Кажется, что вы не только руководствовались весьма определенными идеями при отборе материала, но и добивались чего-то весьма определенного в области романа как жанра. Каковы ваши воззрения на технику художественного письма?

Ответ. Мне случалось высказывать их довольно часто, как вы, вероятно, знаете. Я начал писать в духе сознательного — это слово выбрано вами удачно — протеста против чисто формального романа, представленного, скажем, Джойсом и Вирджинией Вулф. Мне казалось тогда, и я остаюсь при этом мнении по сию пору, что формализм такого толка несет мало смысла и не имеет будущего. Кроме того, я полагаю, что такого рода искусство не может быть серьезным, насколько я понимаю «серьезность». Как только вы изымаете человека из общественного окружения, вы тем самым не делаете его интересней, не делаете его значительней, напротив, он становится крайне обыденным. Вот почему литература формализма на протяжении 1914–1950 годов была связана не обязательной, но и не случайной зависимостью со всякого толка социальной реакцией. Для меня все это неприемлемо. Я не приемлю обыденности. Я не приемлю реакции. Я не приемлю искусства, из которого изъят интеллект. Со своей стороны я старался писать книги, в которых была бы показана личность, прежде всего личность. Я старался также обрисовать эту личность в ее общественных взаимоотношениях, старался безо всякого стыда апеллировать к разуму, ибо для нас в нем заключено самое существенное и интересное. В заключение хочу заметить, что именно такой роман имеет право на долгую жизнь и только в таком романе мы можем узнать себя и о себе.

Вопрос. Должен ли роман повествовать нам исключительно о нас и о мире, в котором мы живем?

Ответ. Нет, я полагаю, что роман может затрагивать и другие существенные проблемы. Но мне трудно представить себе общество, в духовной жизни которого такой роман мог бы играть существенную роль. Я убежден, что во всяком обществе, заботящемся о своем состоянии, роман, о котором я говорил; должен явиться основной формой литературного искусства.

Вопрос. Какие современные английские романисты подают, по вашему мнению, значительные надежды на будущее?

Ответ. Мне трудно об этом судить. Возможно, что в таком обществе, как наше, романы вообще очень трудно писать. И наиболее обещающие таланты обращаются к иным жанрам.

Вопрос. В чем, по-вашему, состоит основная трудность для творчества романиста в нашем обществе?

Ответ. Всякий романист стремится быть как можно ближе к своему читателю, стремится узнать его как можно лучше. До известной степени в Англии дело обстоит проще, чем в Америке, поскольку у нас круг людей, читающих романы, более однороден. Но эта часть общества сама по себе не играет решающей социальной роли, между тем как возникают и растут различные подвиды искусств и других форм массового воздействия, которые приобретают все большее значение. Нужен необычайно большой талант, чтобы к тебе прислушивались во всей этой шумной суете.

В опрос. Не значит ли это, что общество со времен войны изменилось настолько, что ни один из мало-мальски заметных молодых писателей еще не сумел постичь суть этих перемен?