Он прервал свою речь — в пекарню вошел Вентренье.

— Черт возьми, у меня уже слюнки текут, — сказал Вентренье, взглянув на ломти хлеба и сыр.

— Не стесняйся, ешь сколько душе угодно.

Кончиком ножа отец показал ему на хлеб.

— Не столько душе, сколько желудку.

— Ты что, голоден или, глядя на мой хлеб, разлакомился? — спросил отец.

Вентренье рассмеялся.

— Идя сюда, я не был голоден, — признался он, — но когда увидел хлеб с такой поджаристой коркой и таким ноздреватым мякишем, у меня засосало под ложечкой.

Отец был счастлив, его просто распирало от удовольствия.

— Знаете, я сразу вспомнил то время, когда у вас была булочная и я приходил к вам за хлебом.

Отец покачал головой.

— Ты тогда еще пешком под стол ходил.

— Нет. Я всегда покупал двухкилограммовый хлеб, а по дороге съедал довесок.

Мать сполоснула свой стакан и налила вина Вентренье; он ел и похваливал. Отец, кончив закусывать, открыл заслон и заглянул в печь.

— Сейчас будет готов, — сказал он. — Еще одна партия и конец. — Он повернулся к Вентренье. — Нашел кого-нибудь, чтоб продавать?

— На улице хвост стоит, — сказала мать. — Кончится тем, что разобьют ставни.

Отец рассказал про служащего из газовой конторы. Вентренье посмеялся.

— Вы правы, человек он нестоящий… Но, если я вас верно понял, мне тоже надо пойти стать в хвост.

Отец пожал плечами.

— Балда, — проворчал он. — Чем глупости говорить, поискал бы лучше человека, чтобы можно было открыть лавку.

Вентренье вздохнул. Вздохнул глубоко, как перед трудным разговором. Наконец он решился.

— Послушайте, — обратился он к матери, — давайте мы с вами вместе… Мне не удалось никого найти, ну просто никого.

— Не заливай, — оборвал его отец.

Вентренье не сказал ничего. Он взял нож, отрезал совсем маленький ломтик, откусил кусочек, прожевал.

— Господи, такой хлеб, да с ним и подошву слопаешь, — пробормотал он.

Мать поняла, что муж старается рассердиться, но ничего не выходит. Он даже не крикнул, только сказал:

— Знаешь, ты нам в печенки въелся.

— Ну, конечно, знаю. Но мне тоже не сладко. — И, помолчав, Вентренье добавил: — Скажу только, продавать такой хлеб — это же честь…

Отец перебил его:

— Да ну тебя! Не расхваливай, а то подумаю, что ты надо мной издеваешься!

Все четверо расхохотались. Затем Вентренье взял мать под локоть и направился с ней в лавку.

— Идемте, идемте, мадам Дюбуа, — сказал он. — Как видите, иногда и война может доставить случай порадоваться. Я уверен, что папаша Дюбуа уже давно не смеялся так от всего сердца.

— Да, это верно, — сказала она. — Что и говорить, верно…

Они спустились на две ступеньки в комнату за лавкой и, когда оттуда прошли в булочную, вкусно пахнувшую теплым хлебом, мать пробормотала:

— Ах, если бы я только знала, где сейчас мой сынок!

47

Не успели открыть булочную, как толпа ринулась туда. Но Вентренье пользовался уважением, ему удалось быстро навести порядок. Прошел час, а хлеб еще оставался и покупатели приходили уже по одному, вроде как в обычное время.

Мать и тут, сама того не сознавая, все тем же привычным и до сих пор еще не позабытым движением, клала хлеб на чашку весов и, не спуская глаз с движущейся стрелки, подымала резак. Когда стрелка останавливалась, она сразу определяла, какой кусок надо добавить для полного веса; рука опускалась, корочка хрустела, и хлеб мягко шлепался на прилавок. И каждый раз, как добавлялся довесок, стрелка показывала точный вес.

Когда основная толпа покупателей схлынула, Вентренье спросил мать, не побудет ли она в лавке одна.

— Идите, идите, — сказала она, — до двенадцати не закрою, но скоро вернуться не обещаю, все-таки надо вздремнуть, да и продавать-то, должно быть, мало чего останется.

Он уже собрался уходить, когда мимо лавки проехал немецкий грузовик с солдатами. Мать указала на них подбородком и спросила:

— А если они придут, как быть?

Вентренье вздохнул, пожал плечами и, немного подумав, сказал:

— Ничего не поделаешь, придется обслужить.

— А если они не заплатят, тогда как?..

Она замолчала, вошел покупатель. Он, верно, понял, о чем шла речь, и с усмешкой сказал:

— Боитесь, что возьмут хлеб и не заплатят? Эх, темнота! Не беспокойтесь, мамаша, пожалуй, еще вдвое заплатят. Во-первых, чтобы показать, какие они хорошие: для пропаганды. А потом им это не дорого стоит, у них, можно сказать, каждая полевая кухня тащит на буксире прицеп со станком для печатания денег.

— Так оно, верно, и есть, — подтвердил Вентренье. — Говорят, они много покупают.

— Да только, если они надолго сядут нам на шею, наши деньги фукнут. Все к черту, девальвация! Воображаю, какие кислые рожи скорчат те, кто поднакопил деньжонок. — Он взял хлеб и, уходя, прибавил: — Мне наплевать, у меня в кубышке ничего нет.

— Вы его знаете? — спросила мать после его ухода.

— Нет, верно, беженец, у него как будто парижский выговор. Но то, что он говорит, не лишено смысла, — сказал Вентренье, направляясь к двери.

— Значит, придется продавать им хлеб? — еще раз спросила мать.

— Сам знаю, что не легко, а как быть? Я же должен был присутствовать, когда они пришли в префектуру. Думаете, мне было весело? Они победители, приходится с этим считаться. Пока… пока мы слабее их, — чуть слышно пробормотал он и сжал кулаки.

Он открыл дверь, потом опять захлопнул, вернулся к прилавку и посмотрел на мать.

— Я вас знаю, мадам Дюбуа, — сказал он. — Вы сумеете продать хлеб врагу и сохранить собственное достоинство. Но не прошло и четверти часа после их прихода, и уже нашлись люди, которые сами шли к ним, напрашивались на разговоры. И мужчины и женщины брали от них сигареты, ребята канючили шоколад. Я из окна видел. — Он подождал и, прежде чем уйти, прибавил: — Моя бы власть, я бы отвел душу — дал бы этим людям коленкой под зад.

Вентренье ушел.

Оставшись одна, мать села на высокий табурет. Положив обе руки на потемневший от времени прилавок, она долго сидела так. Она думала о Жюльене и в то же время вспоминала ту пору, когда еще держала булочную. И в лавке, как и в пекарне, ничто не изменилось. Те же железные полки, те же медные перекладины, те же матовые стекла в двери на кухню. Ей даже захотелось открыть эту дверь, но она не сочла себя в праве. Несколько минут она боролась с сильным желанием вернуться в то навеки ушедшее время.

«Как жаль, что нельзя вернуться в прошлое… Смешно… я просто дура».

Приходили еще покупательницы. Те, которых мать знала, задерживались на минутку, перекидывались несколькими словами. Одна из них рассказала, что маршал Петен запросил Германию, на каких условиях она согласится прекратить военные действия.

— Значит, скоро конец?

— Возможно, что да.

— А как вы думаете, те, что уехали, скоро вернутся?

Покупательница ничего не могла сказать. Никто ничего не мог сказать.

Затем пришли два немецких солдата. Один сказал:

— Хлеб.

Мать протянула им круглый хлеб. Они засмеялись. Тот, что спросил хлеба, порылся в памяти и наконец сказал:

— Маленький… маленький.

— Нет, — сказала мать, — у нас только такой. Хотите берите, не хотите — не надо.

Они все еще посмеивались. Оба были молодые. Высокие. На бритых головах — пилотки. Мать стояла перед ними. Лицо у нее было замкнутое, сердце сильно билось. Немец долго искал нужное слово в карманном словарике:

— Делить, — сказал он и вытащил штык.

Мать невольно отшатнулась, они расхохотались. Она быстро опомнилась. Взяла хлеб в одну руку, а другой махнула на штык:

— Нет-нет, уберите эту мерзость.

Ножом-гильотинкой она разрезала хлеб пополам. Пока она взвешивала, солдат опять листал свой словарик, потом показал на нож:

— Квалифицированный!

Оба немца снова захохотали, а мать проворчала:

— Психи какие-то.