— И подумать только, что я не хотел идти с вами. Я вас никогда не забуду.

Его посветлевший было взгляд вдруг померк.

— На свете больше мерзавцев, чем таких, как вы. Вчера я отдал десять су за стакан воды.

— Стыд какой! — возмутился отец.

Мать посмотрела на Жюльена.

— Как ты думаешь, Жюльен, хватит тебе денег? — спросила она.

— Конечно, хватит; ты, мама, не переживай.

Юноша попытался улыбнуться.

— Не расстраивайтесь, мадам, я уже в какой-то мере научился выпутываться из затруднений.

Теперь оба были готовы. Жюльен вынес из подвала велосипед, и все четверо направились к калитке.

На улице Жюльен с товарищем сели на велосипеды. Жюльен обнял отца. Потом подошла мать. Она крепко сжала его в своих объятиях. Ей захотелось впиться зубами ему в щеки, вонзить ногти в его руки, в мускулы, которые перекатывались у нее под пальцами.

— Береги себя, береги себя… сыночек, — сказала она, наконец-то оторвавшись от него.

— Не расстраивайтесь, мадам, — успокаивал ее юноша из Домбаля, — не расстраивайтесь.

Он протянул ей руку. Мать взяла его горячую, как огонь, руку, но потом обняла также и его.

— До свидания, — сказала она. — В добрый час!

— Будь она трижды проклята, эта война! — выругался отец. — Смотрите, будьте осторожны.

Они уехали. Мать проводила их взглядом до конца улицы. Там они на минуту остановились, потом быстро двинулись вперед и скрылись между двумя грузовиками.

— Боже мой, — прошептала она. — В этакой давке!..

Она не докончила. Рыдания подступили к горлу, слезы жгли веки. Она пыталась сдержаться, но все вокруг затуманилось, и, повернув обратно, она уже в саду дала волю слезам.

Часть третья

34

Когда мать вернулась домой, солнце еще не вышло из-за гор, но лучи его уже озаряли небо. В садах серые предрассветные тона растворились в ярких красках.

Мать опустилась на стул. Она уже не плакала; она совсем обессилела. В кухне все было в беспорядке, но она не представляла себе, что может взяться за работу. На одном конце стола стояли чашки, хлеб, масло, повсюду были крошки. На другом конце — таз и все для перевязки раны. И сейчас у нее перед глазами была черная запекшаяся кровь вокруг гноя, от которого ей так и не удалось полностью очистить рану. Тогда она перевязывала, в сущности не вникая в то, что делает. А теперь, только теперь почувствовала, как к горлу подступает тошнота.

Мать просидела, ни за что не принимаясь, до прихода отца. Когда он вошел, она встала и спросила:

— Ну как?

— Идут и идут.

— Вот горе-то!

Она принялась убирать со стола. Отец остался стоять на пороге. Для него это было непривычно. Когда мать взглянула на него, он негромко спросил:

— Что теперь будем делать?

— Почем я знаю!

Она вытирала стол, как вдруг услышала машину, гудевшую гораздо ближе к ним, чем другие. Она прислушалась.

— Что там такое? — спросил отец.

— Верно, какой-то грузовик перед нашим домом разворачивается.

— Ты думаешь? Пойду посмотрю.

Отец вышел. Она кончила вытирать стол, смахнула крошки в чугунок, в котором готовила еду кроликам, и вышла на балкон.

У самого их сада слышались громкие мужские голоса, звон лопат. С балкона ей ничего не было видно, она сошла вниз. Отец стоял около настежь открытой калитки и, сильно жестикулируя, спорил с солдатами.

Мать поспешила к ним. Они говорили все сразу и очень громко. Когда она подошла, солдаты замолчали, отец обернулся к ней.

— Ты понимаешь, — крикнул он. — Хотят срубить сирень, вырыть яму и поставить в саду пулемет!

— У нас приказ есть, — сказал военный, у которого были такие же нашивки на рукаве и кепи, как у Бутийона.

— Мне на ваш приказ начхать! — кричал отец. — Ройте в другом месте, а к нам не суйтесь!

— Мне сказали рыть здесь, потому что тут перекресток; здесь и буду; скажут в другом месте…

Отец перебил его:

— А я сказал вам: ройте в другом месте. Не все ли равно где: на улице или чуть подальше.

— На улице нельзя, здесь сподручнее, земля мягкая.

Сержант повернулся к трем солдатам:

— Ну, чего стали, пошевеливайтесь!

Солдаты, прислонившие кирки и лопаты к каменному бордюру, не успели взять их в руки, как отец, упредив их, схватил кирку, поднял ее над головой и завопил:

— Только суньтесь, черт вас возьми!.. Что же это такое, теперь, выходит, надо свое добро от французских солдат защищать!

Мать подошла ближе.

— Гастон, — крикнула она, — ты с ума сошел!

Отец не сдвинулся с места, и тогда она повернулась к солдатам, отступившим на шаг:

— Ну, какой теперь в этом толк? — сказала она.

Сержант, казалось, смутился; это был юноша лет двадцати, высокий, худой, с узким лицом. Он посмотрел на солдат. Один из них, тоже худой, но пониже ростом, устало махнул рукой:

— Ну что ты хочешь, не драться же с ними? Что тут, что там, все одно!

Отец уже не потрясал киркой, но все же не выпускал ее из дрожащих рук. Мать заметила, что он очень бледен. Грудь его быстро-быстро вздымалась. Он громко дышал. Она открыла было рот, но тут прибежал Пиола. Он уже стоял у калитки, когда мадемуазель Марта тоже вышла из дому и перешла через улицу.

— Что тут такое? — спросил Пиола.

Все наперебой начали объяснять. Не дослушав до конца, Пиола сказал сержанту:

— Пулемет сюда? Да вы с ума сошли. Кого вы вашей трещоткой остановите? Самолеты и танки? Да из-за вас весь квартал с земли сотрут.

— Верно, — подтвердила мать.

— Верно, — подтвердила и мадемуазель Марта.

— Только всех нас зазря перебьют, — заметил отец.

— Врага не по выходе из города, а при въезде в него останавливают, — сказал Пиола. — Надо ваш пулемет на Безансонской дороге поставить.

— Там другие стоят, — объяснил сержант. — А здесь мы по ним с фланга бить будем.

Пиола засмеялся несколько деланным смехом, вслед за ним засмеялся отец и обе женщины. Госпожа Пиола, почти не выходившая из-за больных ног, открыла окно.

— Что случилось? Что случилось? — крикнула она.

— Ничего, — сказал муж, — иди ложись.

— Иди домой, — позвала она.

— Да, да, иду.

Она закрыла окно. Помолчав немного, Пиола снова начал:

— Надо было ставить пулемет не здесь, а в Страсбурге или на бельгийской границе. Здесь уже поздно.

— Чем больше их злить, тем больше они ожесточатся, — заметил отец.

Сержант как будто заколебался, потом повернулся к солдатам и выругался:

— Э… в конце концов черт с вами, остановят в Марселе. Мне эта война в печенку въелась. Куда ни придешь, всюду тебя трусом обзывают, а хочешь драться, так на тебя же орут.

— Надо было на Марне драться! — не унимался Пиола.

Солдаты уже забрали шанцевый инструмент и двинулись к машине. Сержант, шедший последним, круто повернулся. Его подбитые гвоздями башмаки с резким звуком чиркнули по бетону.

— Вы что, воевали в четырнадцатом году? — спросил он с злым видом. — Бьюсь об заклад, что так.

— Воевал.

— Так вот, на Марне саперы минировали мост, а ветераны той войны обезвредили мины. Ну, что вы на это скажете?

Пиола как будто смутился, но тут вступилась мадемуазель Марта:

— Что было на Марне, нам плевать, но мы не хотим, чтобы весь квартал разбомбили.

Мотор уже заработал. Сержант стоял у изгороди и направлял машину. Шофер приоткрыл дверцу и крикнул:

— Не беспокойтесь, фрицы все равно до ваших погребов доберутся, даже если и не разбомбят их. Только больше вина им достанется.

Пиола побежал домой. Грузовик дал задний ход. Когда Пиола прибежал обратно, сержант уже сидел рядом с водителем и машина вот-вот должна была тронуться.

— Нате, держите! — крикнул Пиола, принесший два литра красного вина. — По крайней мере хоть это им не достанется.

Он подал одну бутылку шоферу, другую солдатам, сидевшим, свесив ноги, в кузове; они, смеясь, поблагодарили.