Мать не знала, что сказать. Директор поглядел на нее.

— Он вам никогда не говорил, как я ставлю отметки за рисование? — спросил он.

— Что-то не помню.

— Так вот, понимаете — у нас демократия. Я показываю рисунки, и мы их обсуждаем всем классом. Отметку определяют ученики. Я считаю, что это гораздо справедливее, и так по крайней мере моя совесть чиста.

Он все еще с улыбкой восхищения рассматривал рисунки Жюльена.

— Конечно, если бы Жюльен не бросил учиться, — сказал наконец директор, — он мог бы поступить в школу живописи, но, с другой стороны, знаете, виды на будущее там не очень-то блестящие. Нет, я не против физического труда. И думаю, если у молодого человека есть в руках ремесло и он любит свое дело, то это нисколько не хуже, чем свободная профессия.

Мать почувствовала, что язык у нее прилипает к гортани и она не может сказать то, что хотела. Директор все еще любовался рисунками, складывая один на другой. Она подождала, пока он кончил их рассматривать.

— Я не знаю, но мне кажется, он не очень любит свою специальность, — прошептала она.

Директор почесал в затылке, погладил усы и наконец заметил:

— Во всяком случае ему вряд ли понадобилось бы два года, чтобы понять это… Почему вы так думаете? Он говорил вам?

Мать пожала плечами, подняла было руки и опять уронила их на колени.

— Иногда незачем говорить… Мать, знаете, часто догадывается, ей объяснять не нужно.

— Понимаю, понимаю, но, знаете, иногда кажется, что догадываешься, а выходит, что ошибся.

Она покачала головой и выдавила улыбку, говорившую: «Я не ошиблась. Я Жюльена знаю. Может, я лучше, чем он, понимаю, что у него на душе».

Они помолчали; со двора доносились крики школьников и голос молодого учителя, хлопавшего в ладоши.

— Пора на уроки, — сказал господин Грюа.

Мать встала.

— У нас есть еще минутка времени, — сказал он. — В этом классе занятия не ведутся…

— Я не хочу вам надоедать.

— Вы мне не надоедаете, я вам уже сказал. Напротив, я с удовольствием слушаю, когда вы рассказываете о Жюльене. Но только, что я могу вам сказать? Вы ставите меня в затруднительное положение. Ученик он был не плохой, это верно, но и исключительно одаренным его не назовешь. Не во всем он был силен.

— Я знаю, хотя бы в арифметике.

— А это очень важный предмет.

Казалось, он раздумывает, потом он вдруг спросил:

— Жюльен мог бы в один из ближайших дней зайти поговорить со мной?

— Конечно, конечно, он придет.

Она все еще стояла. Грюа оперся обеими руками о пюпитр, чтобы вытащить свое тело, втиснутое в слишком тесное пространство, и тоже встал. Он подошел к матери, и тогда она показала ему на тетрадь, которую он так и не раскрыл.

— Эту тетрадь я тоже вам принесла.

Он раскрыл тетрадь.

— А, так он и стихи пишет. В сущности, это меня не удивляет.

Из вестибюля доносилось топотание учеников и громкий голос молодого учителя, призывавшего к порядку.

Грюа закрыл тетрадь и сунул ее под мышку.

— Я посмотрю, — сказал он. — Во всяком случае, хоть орфографические ошибки исправлю.

Мать, направившаяся к двери, остановилась и призналась, что взяла тетрадь без спроса. Господин Грюа громко рассмеялся и успокоил ее.

— Завтра, в час дня, по дороге в школу верну вам тетрадь. Не бойтесь, ничего исправлять не буду.

Мать почувствовала, что он пожал ей руку, она сделала несколько шагов по опустевшему двору и услышала, как за ней захлопнулась дверь. В другом классе зажгли лампы. Еще не стемнело, но солнце уже скрылось за холмом. В глубине двора сгущались сумерки, ветер усилился, и листья вихрем кружились в воздухе.

Матери вдруг почудилось, будто вокруг все мертво, все застыло. Проходя мимо окон, она посмотрела на головы учеников, склонившиеся над партами; она туже стянула на груди концы шали и быстрым шагом направилась к дому.

12

Дожидаясь Жюльена, мать думала о тетради, которую отдала директору. Несколько раз она ловила себя на том, что шепчет: «А ну как он заметит, что тетради нет!» Но она тут же старалась улыбнуться. Что это, право, не будет же она теперь бояться своего мальчика!

В семь вечера Жюльена еще не было. Отец то и дело поглядывал на будильник и барабанил пальцами по столу. Мать подошла к двери, вернулась к плите, затем вышла на балкон и наклонилась над перилами.

— Что ж это, каждый вечер теперь так будет! — не выдержал наконец отец. — Если он кончает в половине седьмого, мог бы в семь уже быть дома. Придется есть при свете.

— Все равно, дни теперь быстро становятся короче. А потом сегодня особенно темно.

Отец повысил голос:

— Это не оправдание, незачем ему привыкать после работы шляться неизвестно где!

Мать вздохнула, но ничего не ответила. Она опустила висячую лампу и зажгла свет. Отец следил за каждым ее движением. Она, и не оборачиваясь, чувствовала на себе его взгляд. Ей казалось, что из темных углов наплывает томительное молчание и свет лампы не в силах прогнать его. Для матери оно сливалось с ее тягостной думой о тетрадке. Она представляла себе возвращение Жюльена, она боялась того, что скажет по поводу опоздания отец; мысленно она видела, как Жюльен подымается к себе в комнату и выдвигает ящик. Сколько она ни убеждала себя все настойчивее и настойчивее, что зря волнуется, мысль эта не выходила у нее из головы. Она потихоньку шептала слова из стихотворений, даже целые запомнившиеся ей строчки, и ей казалось, Жюльен рассердится, если узнает, что она прочитала его стихи. Только теперь ей пришло в голову, что между рисунками, изображавшими девушку с болезненным лицом, и некоторыми стихотворениями есть какая-то связь. И чем больше она раздумывала, тем сильнее возрастало ее беспокойство. В конце концов она уже не могла разобрать, чего она боится — гнева Жюльена или чего-то другого, чего-то неопределенного, что теперь уже жило в ней и все разрасталось, и против чего она была бессильна.

Отец развернул газету, но она видела, что он ежеминутно отрывается от чтения, прислушивается к каждому шуму на улице и то и дело глядит на часы. Подойдя к плите, как бы для того, чтобы заняться готовкой, она нагнулась и попыталась прочитать заголовок. Несмотря на все ее старания, ей все-таки пришлось спросить:

— В газете пишут, что мы захватили немецкую подводную лодку, верно?

Отец посмотрел заголовки.

— Ага, вот, — сказал он. — «Наша подводная лодка…» — Он замолчал, прочитал про себя и пояснил: — Нет, наша подводная лодка захватила немецкое торговое судно.

— Да, возможно, что и так, — сказала она. — Я только мельком видела, газеты я не раскрывала.

Отец поговорил немного о войне на море, затем снова взялся за газету.

— Ишь ты, наконец они все же решились поприжать коммунистов… «Отдан приказ об аресте господ Раметта и Флоримона Бонта. Триста семьдесят семь коммунистических муниципалитетов распущены или в скором времени будут распущены…» — медленно прочитал он.

Мать делала вид, что слушает. Время от времени она говорила:

— Да, да… вот и хорошо… Они правы…

Но на самом деле она прислушивалась к звукам, доносившимся с улицы. Вскоре ей почудились голоса. Она подошла к двери и, убедившись, что говорят в саду, сказала:

— Помолчи, я слышу чьи-то голоса.

Отец перестал читать. Оба прислушались, затем мать открыла дверь.

— Это Жюльен, но он не один, — сказала она.

Отец положил газету и скорчил недовольную мину, однако ничего не сказал. Услышав шаги на лестнице, он проворчал:

— Опаздывает, да еще гостей с собой привел…

— Помолчи, — шепнула мать.

Она услышала, как Жюльен сказал:

— Входите, господин Мартен.

И тут же в кухню вошел новый хозяин Жюльена. Мать отступила на шаг, а отец положил очки на стол около своей тарелки и поспешил встать. Господин Мартен поздоровался, снял свою серую шляпу и сейчас же начал быстро говорить, жестикулируя обеими руками и вертя головой, от чего дрожали его дряблые щеки. Это был человек лет шестидесяти, сухощавый и бледный, того же роста, что и Жюльен.