— Погорячился народ, господин Григорицэ, так уж, видать, было суждено.

Один только Лупу Кирицою как-то осмелился добавить:

— Не пробил еще тот час, когда возьмет верх правда, сударь, но обязательно должен когда-нибудь пробить, потому как не может быть на свете жизни без правды.

Козма Буруянэ то и дело наведывался к Григоре за советом и помощью, но главным образом для того, чтобы пожаловаться. Сейчас он уповал только на то, что государство возместит убытки, иначе ему ничего не останется, как пойти по миру, — мужики, мол, разграбили у него все, до последней нитки. От Буруянэ Григоре узнал, что полковник Штефэнеску в минуту гнева застрелил собственной рукой трех крестьян из Влэдуцы, которых уличил в поджоге усадьбы…

В конце мая, когда Халунга уже вполне освоился в Амаре, Григоре снова уехал в Бухарест. Он всем говорил, что ему необходимо в столицу, чтобы с помощью Думеску ускорить там разрешение финансовых дел. Но в глубине души он признавался себе, что его тянет в Бухарест что-то более важное, такое важное, что от этого зависит вся его жизнь.

Однако в столице дни проходили за днями, а Григоре все никак не осмеливался взяться за это «самое важное». Он занимался всевозможными пустяками, будто специально стараясь отсрочить главное. К Пределяну заходил реже, чем раньше, под предлогом множества серьезных и безотлагательных дел, связанных с Амарой. С тех пор как в начале июня был распущен парламент и Балоляну, отказавшийся от поста префекта, чтобы выставить свою кандидатуру в палату депутатов, возвратился в столицу, Григоре бывал у него почти ежедневно, как раньше у Пределяну. Однако о воскрешении прежних теплых отношений не могло быть и речи, ибо Балоляну, уже больше ни за что не отвечавший, снова излагал радикальные теории и разглагольствовал о крестьянском вопросе с прежним пустозвонством, раздражавшим Григоре.

— Нашим первым законом будет всеобщая амнистия, которая исцелит раны, нанесенные недавними несчастьями, и принесет душам истинный покой! — заявил как-то с аристократической гордостью Балоляну. — Мы, чьи сердца обливались кровью, когда нам приходилось восстанавливать в стране порядок, умеем восстанавливать и справедливость, дорогой Григорицэ! Тысячи несчастных, которыми полны тюрьмы, должны вернуться к своим очагам, покаявшись и исправившись, чтобы снова приступить к труду на благо и счастье Румынии!

Григоре надеялся использовать влияние Балоляну, чтобы устроить куда-нибудь на службу Титу Херделю, который, узнав от Рошу правду о своем положении в редакции газеты, был в отчаянии и боялся, как бы не остаться снова без куска хлеба. В конце концов, с помощью генерального секретаря Министерства государственных имуществ, Балоляну удалось пристроить Титу на должность референта в Управление по делам Добруджи.

— А что я там должен буду делать? — взволнованно спросил Титу, которого Григоре привел с собой, чтобы тот сам услышал добрую весть.

— Должны будете заходить туда раз в месяц получать жалованье! — весело ответил Балоляну. — А все остальное время — писать стихи, если вы еще способны на это! Или женитесь, если надумаете!

Титу Херделя покраснел, словно Балоляну угадал его сокровенные мысли, но тут же нашелся и возразил:

— Мне кажется, это пожелание скорее относится к господину Юге.

Григоре чуть помолчал и лишь после паузы серьезно ответил:

— Вероятно, это было бы неплохо…

В середине июня, так и не закончив всех дел, Григоре Юга решил поехать в Амару и не возвращаться в Бухарест до самой осени. Он зашел попрощаться с семьей Пределяну. Там он застал одного Виктора; Текла и Ольга ушли в город за покупками. Поболтав о новостях и главным образом об ущербе, понесенном Пределяну в Делге (впрочем, совсем незначительном), Григоре неожиданно, без малейшей связи с предыдущим разговором, спросил:

— Как ты думаешь, Виктор, Ольга согласится стать моей женою?.. Но только прошу тебя ответить мне искренне, без дипломатии, так как…

Пределяну лукаво улыбнулся:

— А что она сама думает? Ее ты спрашивал?..

И тут Григоре Юга выпалил одним духом, что он давно любит Ольгу, что он тщетно боролся с собой, что ему опротивела теперешняя его жизнь и он мечтает начать новую… Пределяну дал другу излить душу, выслушав его серьезно и с сочувствием.

— Вот что, дорогой Григорицэ, — сказал наконец Виктор. — Ты говорил, что собираешься завтра ехать в Амару. Отложи отъезд на день. Послезавтра едет домой и Ольгуца. Ты можешь ее проводить, развлечь по дороге и даже нанести визит ее родителям в Крайову. Чутье мне подсказывает, что ты об этом не пожалеешь.

Поезд отправлялся в пять часов. Григоре ждал на вокзале с четырех. Первым пришел Титу Херделя с букетиком белых цветов. Накануне, в минуту полного душевного счастья, когда они завтракали вместе, Григоре признался другу, что он любит Ольгу Постельнику и счастлив. Титу захотелось первым поздравить Ольгуцу или хотя бы преподнести ей цветы, так как поздравлять ее на словах он пока не решался, боясь оказаться нескромным… Кроме того, ему не терпелось поделиться с Григоре своей большой радостью. Накануне, уже после того как они расстались, Деличану — несомненно, по настоянию Рошу — объявил Титу, что тот остается и впредь в редакции «Драпелула» с тем же жалованьем, так как газета нуждается в его услугах. Весь излучая радостную уверенность в будущем, Титу воскликнул:

— Теперь я уже ничего не боюсь. Позавчера мне казалось, что я повержен в прах, а сегодня — пожалуйста — у меня два оклада!.. Везет мне в жизни!..

По дороге он забежал к Танце, чтобы поделиться своей радостью и с ней. Девушка проводила его до вокзала и сейчас ждала в кондитерской на улице Каля Гривицей, чтобы затем весело провести вместе остаток дня.

Пока Титу упоенно болтал, а Григоре еле сдерживал нетерпение, прибыл какой-то поезд. В толпе бросившихся к выходу пассажиров Григоре увидел Илие Рогожинару, арендатора Олены, и поспешно отвернулся, будто испугавшись его. Но Рогожинару сразу же заметил Григоре и, весь в поту, волоча за собой чемодан, с улыбкой подбежал к нему.

— Не узнаете меня, сударь? — воскликнул он, опустив на землю чемодан и вытирая большим платком лицо и лысину. — Я слышал да и читал о вашем несчастье, — продолжил он тут же другим голосом, печально покачивая головой.

Он многословно выразил свое глубокое сочувствие в связи со смертью Мирона Юги и Надины, расспросил Григоре, понес ли тот убытки, получил ли уже хоть какое-нибудь возмещение и много ли во время репрессий было убито мужиков. Расспрашивая, он то и дело перебивал сам себя одними и теми же словами:

— Я вам говорил, что мужики негодяи!.. Помните, как я это говорил?

Потом он подробно рассказал, как ему повезло и как он спас все свое имущество. Задержись он хоть на день, когда они встретились тогда в поезде по дороге в Питешти, и все его добро пошло бы прахом. В уезде Долж мужики оказались еще озлобленнее, чем где-либо, и уже принялись за поджоги и грабежи помещичьих усадеб. Заявились и к нему, — так и так, мол, барин, отдай, мол, нам поместье, а то все разнесем да и жизни тебя решим… Ну, тогда он и подумал: надо перехитрить этих душегубов. Стал с ними рядиться да торговаться, пока не столковались, что он по доброй воле отдаст им поместье со всем, что в нем находится, пусть делят между собой, как им взбредет в голову, он же обязуется возместить ущерб помещику, если у того будут какие-либо претензии. Для пущей убедительности они даже договор заключили в примэрии, скрепили его сургучной печатью и подписями. А взамен крестьяне разрешили ему спокойно отсидеться в усадьбе, пока не закончится революция. Ну, а через два дня нагрянули солдаты и досыта накормили мужиков землей…

— Вот так я благополучно вывернулся, сударь, уберегся от ярости разбойников! — с довольным смехом закончил свой рассказ Рогожинару.

Григоре Юге смех арендатора действовал на нервы, и он сухо заметил:

— Если уж такое несчастье нас ничему не научит, то…