Унтер-офицер Боянджиу застал в своей опустошенной квартире Дидину, чуть осунувшуюся, но довольно веселую. Они обнялись. Дидина всплакнула и рассказала, как ей повезло: бабка Иоана спрятала ее на чердаке своего дома, кормила и ухаживала за ней, словом, уберегла от мужиков, которые, несомненно, растерзали бы ее, попадись она им в руки. Унтер тоже прослезился и тут же помчался в примэрию выполнять свой долг.

К девяти часам, когда приехала коляска с префектом и главным прокурором, следствие уже шло полным ходом. Крики и вопли крестьян, заполнивших улицу, двор и сад примэрии, долетали до корчмы. Примэрия была оцеплена солдатами, чтобы никто не мог сбежать до допроса.

Однако ничего важного выяснить еще не удалось. Два отделения солдат, вооруженные розгами и палками, то и дело сменяясь, чтобы не переутомиться, избивали всех без разбора. Крестьяне вопили, умоляли сжалиться, пощадить их, но ни за что не хотели признаваться в своих преступлениях и выдать главных преступников. Только благодаря унтеру Боянджиу удалось выявить семерых виновных в избиении и разоружении жандармов. Среди них были названы имена Серафима Могоша и Трифона Гужу.

— Ты почему ударил унтер-офицера, бандит? — взревел майор, вращая налитыми кровью глазами. — Как ты посмел поднять на него руку?

— Дак…

Серафим Могош больше ничего не успел сказать. Он смотрел майору прямо в глаза, спокойно, видно понимая, что оправдываться бессмысленно. Тэнэсеску тут же набросился на него с хлыстом и исполосовал в кровь, вопя:

— Да как ты смел до него дотронуться, мерзавец?.. Как ты смел?.. Как?..

Серафим Могош стерпел удары, не шелохнувшись и не издав ни звука, не сводя с майора взгляда, казавшегося тому вызывающим.

— Капрал! — заорал Тэнэсеску, устав. — Всыпать бандюге сто палок! Сейчас же! А потом заковать в цепи!

Трифона Гужу у примэрии не оказалось. Кто-то сообщил, что его ранил старый барин и он отлеживается дома. Трифона немедленно принесли и бросили на землю, где он остался лежать, жалобно стеная. Все лицо Гужу было сплошной черной раной.

— Встать! Поднимайся, разбойник! — гаркнул майор, пиная его носком сапога в бок.

Не открывая распухших глаз, Трифон поднялся, шатаясь. Он еле держался на ногах и чуть было снова не рухнул на землю.

— Почему это барин в тебя стрелял, негодяй? — напустился на него майор. — Ты поднял на него руку, так? Хотел убить его? Значит, это ты зачинщик, главарь убийц!

Трифон простонал что-то невнятное.

— А из рук унтера почему вырвал винтовку?.. Почему ударил его?.. Говори, бандит! — продолжал майор и полоснул хлыстом по изрешеченному дробью, кровоточащему лицу.

Трифон взвыл по-звериному, будто его живым раздирали на части, и рухнул, как подгнившее дерево. Вне себя от ярости, майор принялся топтать его ногами, непрерывно вопя: «Грабитель, бандит!» Наконец он отошел на несколько шагов в сторону и хладнокровно отчеканил:

— Сержант!.. Ты!.. Да, ты!.. Бери шесть человек!.. Отведите этого бандита в глубину сада!.. И там расстреляйте его!.. Расстреляйте! Понял, сержант?..

— Так точно, понял, господин майор! — гаркнул коренастый, смуглый сержант, старательно щелкая каблуками.

Солдаты схватили Трифона и потащили сквозь густую толпу. Цепляясь за жизнь, Трифон Гужу стонал: «Простите… простите…» — но солдаты уволокли его.

Над толпой опустилась горестная тишина, прерываемая только свистом хлыста, которым майор Тэнэсеску в нервном напряжении рассекал воздух. Прошло несколько минут. Хлыст все ускорял и ускорял свои удары. В глубине сада бухнул короткий, глухой залп.

— Давай остальных! — сразу же рявкнул майор, разрывая почти не нарушенную залпом пелену молчания. — Как вы посмели поднять руку на жандармов?

Пятеро крестьян стали наперебой жалобно клясться, заверяя майора в том, что они ни в чем не виноваты, что они даже не были там, когда все стряслось. Тэнэсеску с трудом переводил дыхание. В последнее время он стал толстеть, отрастил небольшое брюшко, а совсем недавно врач сказал ему, что у него ожирение сердца. Во всяком случае, утомлялся он очень быстро. Чтобы не рисковать здоровьем из-за этих бандитов, он приказал всыпать всем пятерым по сто палок каждому.

Коляска с префектом подъехала, как раз когда приказ приводился в исполнение и избиваемые отчаянно вопили.

Пока продолжалась порка, а капрал, чтобы не просчитаться, громко вел счет ударам, майор Тэнэсеску жаловался префекту и главному прокурору на упрямство разбойников, которые заартачились и никак не хотят признаться и выдать главных виновников. Вопли мужиков действовали Балоляну на нервы, раздражали его. После того как капрал отсчитал сотый удар и избитых заперли в канцелярии, префект, надеясь вновь обрести утраченную уверенность, громко предупредил уткнувшихся лицом в землю крестьян о том, что их злодеяния и преступления ужаснули весь мир и они смогут облегчить свою участь, только если раскаются и дадут искренние показания… Сотни людей, как по команде, подняли головы, будто собираясь встать, и протяжно взмолились в один голос, похожий на гул стихающей бури:

— Помилуйте нас…

Балоляну застыл на месте от ужаса, словно колыхание и крик толпы знаменовали начало нового бунта. Такой же внезапный страх обуял прокурора, майора, всех офицеров и даже солдат. Один лишь Боянджиу не растерялся и сразу же оглушительно заорал:

— Не подниматься!.. На землю!.. Не подниматься!..

Тотчас же приказ Боянджиу подхватили и другие, а солдаты принялись колотить направо и налево по согнутым спинам, испуганно повторяя:

— Не подниматься!.. Не подниматься!..

Префект почел за благо отказаться от назидательной речи. Не откладывая, приступили к допросу Тоадера Стрымбу, на которого Боянджиу указал как на убийцу Надины.

— Признавайся, как ты ее убил! — напустился на него прокурор.

— Я, барин, никого не убивал и ни в чем не виноват! — ответил Тоадер, лицо которого стало совсем землистым.

— А кто же ее убил?

— Не знаю, барин! Может, Петре, сын Смаранды, он вошел в дом раньше меня, но только я ее не убивал.

— Кто здесь Петре, сын Смаранды? — осведомился главный прокурор.

— Помер он… помер! — ответило тут же несколько голосов.

Майор Тэнэсеску вскипел, не в силах больше сдерживать свое возмущение. Этот мужик казался ему воплощением подлости и коварства, и он накинулся на него с хлыстом.

— Ты почему не признаешься, убийца?.. Почему убил ее, бандит?.. Почему изнасиловал ее, почему надругался над ней, мерзавец?.. Позарился на барскую плоть, мразь поганая?

Закрывая лицо от ударов хлыста, Тоадер Стрымбу жалобно, по-бабьи, причитал:

— Ой!.. Ой!.. Это не я, господин майор! Смилуйтесь, господин майор, но только я не виноват!..

На улице показался воз, который медленно тянули четыре вола. На возу — скромный гроб с останками Надины. Следом за ним шагал священник из Леспези в лучшем своем одеянии. В одной руке он держал крест, в другой — кадило. Старенький, хриплый дьячок пел заупокойную молитву, любопытно косясь в сторону примэрии, стараясь разглядеть следователей, стоявших над огромной толпой скорчившихся на земле крестьян.

Пока проезжал траурный воз, царила полная тишина. Все обнажили головы, а Балоляну с грустью и возмущением пробормотал:

— Бедная женщина, бедная женщина!.. Какое гнусное преступление!

Прокурор, услышав негодующий голос префекта, набросился, в свою очередь, на Тоадера:

— Что тебе сделала эта добрая и красивая барыня, мерзавец, почему ты ее убил?

— Я ее не убивал! — упрямо повторил Стрымбу.

Но тут солдаты привели группу крестьян, арестованных в Леспези. Греческу, чье самолюбие требовало, чтобы убийца госпожи Юги был обнаружен как можно быстрее, энергично взялся за вновь прибывших. Убийство совершено именно в их селе, и уж им-то преступник, конечно, известен. Иляна сразу же показала:

— Так это дяденька Тоадер убил нашу госпожу, после того как надругался над ней… Я-то видела, когда он вошел в дом, а потом еще слыхала, как он выхвалялся да и Илие Кырлана подбивал снасильничать над барыней, пока не остыла… Вот и дядюшка Матей Дулману может сказать, он был там вместе с Петре Смарандиным, когда я вытащила барыню, покойницу уже, из дому, как только увидела, что дяденька Павел Тунсу подпалил машину…