ЛИРА
В море, где Сафо давным-давно
утопила лиру,
из бокала вылил я вино.
Утопила лиру, а потом
упорхнула с бурей,
словно чайка, трепеща крылом.
За ее любовную строфу
кровь земли дарую морю,
по которому плыву.
И густое красное вино,
как большая роза,
выросшая в море, расцвело.
Красной розой расцвело
оно над ее могилой
и над лирой, канувшей на дно.
‹Афины›
КАМНИ
Камни, камни… Где их нету?!
Начиная от Литвы,
Как пойдешь по белу свету —
Не приклонишь головы.
Щеку к камню бы прижал,
Если б камень утешал.
Но имеет ли он душу,
Прорасти ль на нем цветку,
Может видеть он и слушать,
Понимать мою тоску?!
На камнях цветут, как розы,
Кровь и слезы, кровь и слезы…
Тяжело, лишившись крова,
По чужой земле идти,
Как судьба тогда сурова —
Камни, камни на пути!
А чужую воду пить —
Лишь бы жажду утолить.
И, испытывая муку,
Из-под черных смотрит век
И протягивает руку
К человеку человек.
Не по камню, глыбе серой,
Истомился он — по сердцу!
‹Рим›
НА ТЕМЫ М. К. ЧЮРЛЁНИСА
ЕГО ИНИЦИАЛЫ
«…я как вольная птица (без крыльев)».
МКЧ —
как странная птица,
из тех, что мы не видали,
из тех, несомненно, живущих в сказочных рощах,
летит и летит, пробиваясь к солнечной дали,
этот резкий причудливый росчерк.
МКЧ —
эти волны
набегающего прилива,
где чайка четко очерчена лучом заката,
или реющая над раскрытым роялем грива
за роялем сидящего гениального музыканта.
МКЧ —
это в сумерках,
когда очертанья туманны
и звезды так странны над розовыми куполами,
рядом с легкой летящей готикой святой Анны
черная его крылатка бьет на ветру крылами.
МКЧ —
это башня и гений, простирающий руку
к месяцу или к птице, что над ним летает:
гений — вольная птица, понимающая эту муку
быть вольной птицей, когда ей крыл не хватает.
МКЧ —
это мера гения,
что, как собственные владенья,
небеса перекраивает и каждый этот отрезок
превращает потом в удивительные виденья,
фантастические цветные виденья фресок.
МКЧ — это подпись
на полотнах, отмеченных вечностью,
это волшебный ключик от затворенных
башен, наполненных доброй его человечностью,
от бесконечных галактик, им сотворенных.
СОНЕТ
Покачивается птица утешенья на алом камне длани святой Анны,
Но, муча грудь, как будто в сердце прямо
Вклеваться хочет орлий клюв Адама.
А мне как быть? Сонета странны раны.
Ронсар, Омар Хайям — рондо, рубайи —
Но одиночество компрессы ли? Теряя
Все не свое, свое найду я, как
Гоген свей ветров красок!
Но не устал ли, по нему тоскуя?
О нет. Моне поймет меня: в тумане, не в мерцанье
Неоновом, моих (его Руана!) Анне
Хватает красок… Слез микрокристаллы
Горят… «и кохаць без надзеи муше…»[1]
Черно, Адам, мне утешает душу
Твой том! Но вдруг и верно час настал?
А?…
ЗИМНЯЯ НОЧЬ. ПОЛНОЛУНИЕ
На черных стеклах белые сверкают иглы,
Под крышами горят гирлянды белых свеч,
И белых лип аллитерируются циклы,
И льется «эл» — елейная лелюмок речь.
И ловит лунный луч взволнованные лица,
И длится вереница ангельских имен,
И плещут крылья белых плеч, и длится-длится
Прилив беспамятства и белопенный сон…
Они белее лебедей в мгновенья эти,
Они белее первой замети сейчас.
Нет ничего белее их на белом свете,
Когда стоит в оконной раме светлый час.
ТИЦИАН
Спокойно мое лицо — как у того, кто вкусил сладчайшего зелья,
Бородача, — как у большой и лохматой собаки, которая, навсегда
С гитарой пикассовской сросшись, глядит, как у стен Колизея
Любопытных туристских овец прогуливаются стада…
Ясно мое лицо, как мраморный факел, которому имя
Рим, — в полдень, когда восставшим улицам нет числа
И солнце палит и палит, желая, чтоб сердце Рима
Потухло навеки или сгорело дотла.
Спокойно мое лицо, как та, в зрачке телескопа, оранжевая
Звезда. Ну и что же, что ты наблюдаешь за мной, меня ослепив?
Кто первым на мрамор легенды ногою ступил? Кто был раньше
Кого? Мне пока неизвестно. Но важен ли этот миф?
Спокойно мое лицо, словно холст живописца. Я знаю
Судьбу свою. И да сбудется… Ты свою участь постиг?
Что ж ты улыбаешься, как заведенный? Почуял — уже начинают
Те тридцать сребреников гореть на ладонях твоих?
Поцеловать меня тянешься, словно пьяница, в щеку?
Ну что ж, я готов, я знаю, знаю ее,
Судьбу свою: если мыслящему на Голгофу дорога,
Твоя же — до первой сосны… Так делай дело свое!
Спокойно мое лицо, как ягненка, дрожащего еле-еле,
Которого седовласый пастырь подносит к губам своим.
Я глубоко вздохну. И прошепчу, глаза закрывая: «Eli,
Eli, lama azabtani!»[2] И затихну — как мраморный Рим.