‹1962›
АЙНАЛАЙН
Обращение к дорогому человеку — айналайн. «Кружусь вокруг тебя» — подстрочный перевод. «Принимаю твои болезни» и «любовь моя» — смысловые переводы.
Кочую по черно-белому свету.
Мне дом двухэтажный построить советуют,
а я, как удастся какая оказия,
мотаюсь по Африкам, Франциям, Азиям.
В Нью-Йорке с дастанами выступаю,
в Алеппо арабам глаза открываю,
вернусь,
и в кармане опять —
ни копья;
копье заведется —
опять на коня!
Последний ордынец
к последнему морю!
На карту
проливы, саванны и горы!
А нас хоронили — ногами на запад,
лежат миллиарды — ногами на запад
под желтым покровом монгольской степи —
тумены ногаев, найманов, казахов, — не зная,
что
Азия западней
Запада.
Запад —
восточней Китайского моря,
а нас хоронили ногами на запад!..
Шумит за спиною последнее море.
Кружись, айналайн, Земля моя!
Как никто,
я сегодня тебя понимаю,
все болезни твои
на себя принимаю,
я кочую, кружусь по дорогам твоим…
‹1962›
* * *
Эдуард Багрицкий птиц любил.
В кабинете маленьком орали
попугаи, кенары, ульбилы, чижики…
Молчал — караторгай
Жаворонок из Тургайской области,
он степям своим давно наскучил.
Мы ему: «Лети на юг!»
Не хочет.
Прячется, дрожит
в Тургайской области. Ежится.
Зимою там бураны.
Неприятные, по десять баллов.
В шерсть (как в сено) на спине барана
закопается и дрыхнет, баловень.
А чабан поймал, полузамерзшего,
и отдал проезжему газетчику.
Тот продал караторгая летчику,
летчик — подарил.
Поэт поморщился, но подарок принял,
сунул в клетку, в дальний угол, на пол.
Чай распили.
Гость поправил синюю пилотку.
Улыбнулся. Улетел.
Разбился.
И Багрицкий в телеграмму плакал.
Кенары кричали, попугаи равнодушно брякали:
«Дурак».
На полу молчал караторгай.
Он молчал, мой жаворонок черный.
О, молчанье — это тоже голос.
Он молчал. Он потерял еще раз
свой Тургай, заснеженную область.
Улыбаюсь жизне любым гениям!
Договоры с жизнью расторгая,
Человек припас на случай кенара
и навечно взял караторгая.
И когда я приезжаю в область,
я подолгу слушаю ночами:
жаворонок под огромным облаком
голосит о летчике молчаньем.
‹1963›
РАЗЛИВ
По азимуту кочевых родов,
по карте, перечеркнутой
историей,
по серым венам
древних городов
я протекаю
бурой каплей донора. Приятно, знаешь,
глянуть на года,
возвысить степь, не унижая горы,
схватить ладонь твою и нагадать
тебе дорогу дальнюю и город.
Жарища.
Дремлет в будке старшина,
чем пешеходы, кажется, довольны.
Я город прохожу. Вдруг —
— тишина.
И крик —
громадная улыбка Волги.
По берегу улыбчивой земли иду травой.
И знаю, что надолго влюбляюсь
в этот город, в эту Волгу.
Все предсказанья — чушь, когда — разлив.
‹1964›
КРУГЛАЯ ЗВЕЗДА
Под круглой плоскостью степи
углами дыбятся породы.
Над равнодушием степи
встают взволнованные руды,
как над поклоном —
голова,
как стих,
изломанный углами.
Так в горле горбятся слова
о самом главном.
Далекое уводит нас.
Все близкое
кругло, как воздух,
За миллионы лет от глаз — углами
голубые звезды.
Нас от звезды
спасают крыши, но мы ломаем —
и летим.
Над вдохновенными горами
унылый круг луны потух.
И молнии кардиограммой
отмечены уступы туч.
И радуга
не коромысло, она острей углов любых.
Нас обвиняют в легкомыслии, а мы —
фанатики в любви!
Мы долетаем!
И встречают — равнина. Поле. Борозда.
Изломы гор. Зигзаги чаек.
Простая круглая звезда.
‹1964›
* * *
Я видел,
как лебедь подался на юг —
зажить на лиманах,
ушел, как на высылку,
от пастбищ вороньих уехал,
от вьюг.
Вернулся весной, когда озеро высохло.
Живут мои птицы на голом такыре,
ночами кричат голосами такими!
Дерутся и плачут они от позора,
а рядом
сверкают чужие озера.
Но лебедь, он — горд и упрям, как собака,
он посуху будет скитаться и плакать,
поверит в сайгака,
в шакалью судьбину!..
Я вас понимаю, я вас не покину.
И тех, кто озяб за горами-долами
в дождях по колено, в болотах по горло,
согреет надежд ваших белое пламя.
Машите крылами
в любую погоду.