— Ты видел, как взрывали скалы?

— А ты видел, как клали первый бетон?

И этот темп новой жизни в горах, хотя и несколько своеобразно, передавался старым жителям Чиркея. Вы посмотрите, какими они стали проворными. Все, что плохо лежит на стройке, оказывается во дворе или в сакле какого-нибудь чиркейца… Вы только обратите внимание, что выкатывают со двора Мухтадира — целый автоприцеп! Зачем он ему? Но разве старик виноват, это же дети, ох, озорники. Исчезла бетономешалка на стройке. Непременно ищите во дворе Амирхана, он, говорят, собирается сделать из нее соковыжималку. Что, пропал целый мешок проволоки? А катить его можно? Можно. Ну тогда ищите у Ашурали, нет, нет, ошибся, простите, дети вкатили его во двор Хромого Усмана. Ох уж эти озорники! Знают они, что Хромой бес — мастер на все руки, и жестянщик, и лудильщик… А кому понадобились арматурные железные прутья? А кого соблазнил тяжелый железный крюк от автокрана? А кабина сгоревшей машины, а выброшенные шоферами пришедшие в негодность покрышки? Не собирается ли кто-нибудь из почетных чиркейцев открыть свою мастерскую по ремонту автомашин?.. Но стоит ли дальше перечислять все что исчезает со стройплощадки? Войдите в любой двор и вы под навесом сакли сможете найти то, чего недосчитались: шифер, доски, носилки, лопаты, ремни скалолазов, всякие баллоны. Рабадан, представьте себе, стал коллекционировать шпингалеты и дверные ручки.

А если кто из представителей стройки и обнаружит пропавшую вещь у кого-нибудь во дворе, то хозяин, расплывшись в подобострастной улыбке, тут же невинно разведет руками, как вот, например, Мухтадир:

— Ах, это? Пожалуйста, берите, зачем мне. Это все дети озоруют… Смотрите: все они в ваших туннельных шлемах, как рыцари, вот не думал, что я так скажу…

Один из людей, заглянувших к нему во двор в милицейской форме, что, видимо, взволновало Мухтадира, полюбопытствовал:

— Как твоя фамилия?

— Моя? Зачем? У внука моего спросите фамилию, пожалуйста.

— А как фамилия внука?

— Вообще-то у нас фамилии нет. Я — Мухтадир, а внук мой — Надир, — старик имел в виду сына своего Кайтмаса.

— Мы спрашиваем не имя, а фамилию.

— Вот я и говорю: я Мухтадиров Мухтадир Мухтадирович, а внук мой, значит, будет Надиров Надир Надирович. У нас так, кто как хочет, кому как и что нравится. Простите, мне молиться пора. Вот не думал, что так скажу.

— Где можно увидеть внука?

— Моего, что ли? Он сейчас отдыхает в люльке… Что вы пристали, не мешайте правоверному служить службу.

Довод был убедительный.

— А за что молиться?

— За то, чтоб он покарал вас всех с вашим будущим морем и вашей плотиной… Это вы отняли у нас самое дорогое — покой… Зачем все затеяли? Зачем имущество бросаете без присмотра, чтобы дети его тащили? У нас говорят: если у вора одна вина, то у неряшливого хозяина три вины. Здорово я сказал, вот не думал, что так скажу.

— До свидания!

— Прощайте. Лучше к соседу загляните, он коммунист, он не молится. — Мухтадир берет свой древний медный кумган и, оглядываясь по сторонам, начинает омовение. Этой процедурой, говорят, еще пророк Магомет, будучи погонщиком верблюдов в аравийской пустыне, укреплял свое здоровье. Мудрый был пророк Магомет. Да, для своего времени и для тех, кто верует. Но сейчас куда мудрее любой озорник из аула Чиркей.

Ох, эти юные озорники! Вчера сто́рожа Амирхана, футы ну-ты, говорят, нашли в кабине башенного крана. И, говорят, сонного. Кто его туда поднял? Конечно же, озорники, так как никогда ранее не замечали, чтоб Амирхан был лунатиком.

Постепенно чиркейцы входили в новую жизнь, проявляя в равной мере интерес и осторожность ко всему обновляющему и давая себе полный отчет в том, что подобное, конечно же, могло случиться только с ними. Так воспринимали все новое те, кто носил папахи. Ну а как реагировали те, которым суждено быть носителями платка? Даже самому непредубежденному наблюдателю не могла не броситься в глаза одна существенная деталь — какая-то торжествующая радость на лицах женщин. Особенно же великое любопытство в глазах. Так бывает в природе, когда упадут утренние лучи солнца на тот участок дубравы, что до поры был затенен густыми кронами деревьев. Трава изумрудно зеленая, каждая былинка, каждый стебелек будто пронизаны, просвечены яркими лучами, а вспыхнувшие от солнца цветы — как бы живой венец радости. Даже внешне преобразились женщины. Посмотрите на их по-городскому пестрые наряды, посмотрите, как нарядны их дети, все это — ласкающее глаз зрелище. Теперь только в дни траура можно увидеть темные одноцветные тона. Люди усваивают правила хорошего тона. А как же иначе, ведь теперь создаются городские условия жизни. А сколько магазинов, а сколько в магазинах всего, за чем приходилось когда-то выезжать в город. Разве дети видели здесь раньше мороженое эскимо, пломбир, а взрослые — пиво? Нет, что ни говорите, а женщины оказались более восприимчивыми к новизне, чем мужчины, они так и говорят: мы не слепые, чтобы не видеть, мы не глухие, чтобы не слышать, мы не немые, чтобы не радоваться…

Заговорил беспроволочный телеграф, существующий здесь с тех самых времен, как первые поселенцы избрали это место, «Гнездо Орла», для своих жилищ.

— Эй, Айшат, не знаешь, что сегодня привезли в Дубки? — обращается соседка, стоя на крыше.

— Говорят, мебель, холодильники, — отвечает ей Айшат с балкона.

— А какой цены мебель? Дешевая? Нам такая не нужна. А еще что?

— Транзисторы.

— Ой, транзисторы, ты слышишь, Хадижат, говорят, в магазине есть транзисторы.

— Кто говорит? — спрашивает со двора вторая соседка, кормящая птицу.

— Айшат.

— А ты спроси, плоских телевизоров не привезли еще?

— Что значит — плоские? — интересуется горянка, идущая с кувшином по воду.

— Ну, чтоб, как картину, можно было повесить на стену и смотреть, а то коробки много места занимают, не знаем, куда ставить.

— Хорошие комбинации есть…

— А это что? — спрашивает с веранды дородная женщина, вывешивающая белье на сушку.

— Это под платье надевается, такая безрукавка.

— Не надо, мой муж ничего подобного не терпит.

— Что делать, не знаю, беда нам с детьми.

— А что случилось?

— Дома не хотят кушать, в столовую бегают. Видите ли, им надоела домашняя еда.

— Я же говорила, все это задумано, чтоб детей от дома оторвать, от семьи, — заключает старуха со сморщенным лицом, перебирающая в руках четки из ливанских камней.

— Я уже давно дома не готовлю, это же лучше, — говорит Лишат.

— А мои одним мороженым живут. Знаете, что сказала жена Ашурали, старуха Заза, после того, как отведала эскимо? Она сначала, говорят, спросила, сказано ли что-нибудь об этом в Коране. Когда ей ответили, что в Коране о мороженом ничего не сказано, она воскликнула: «Так чего же шестьдесят лет мне морочили голову каким-то раем, не может быть лучшего рая, чем эскимо в жаркий день!»

У юных горянок свои заботы:

— Жамила, пойдем сегодня в Новый Чиркей?

— Зачем? Отец сердится.

— А мы тайком, никому не скажем…

— Хорошо, после обеда.

Да, все, все без исключения ходили смотреть Новый Чиркей, куда скоро должны переселиться, любовались им, но только тайком друг от друга. На ровном горном плато, где, правда, пока еще сухо и уныло от безлюдья, где нет зелени и ничего не растет, кроме полыни, ковыля и колючих кустарников, которые выжигаются первым летним солнцем, где всегда было пусто, теперь по единому плану строится новый современный поселок с учетом будущего моря и всех необходимых коммуникаций. Ровными рядами тянутся широкие улицы, дома расположены на большом расстоянии друг от друга, чтоб хозяева могли еще разбить палисадники. Дома строятся по одному проекту, но разные по площади. У кого большая семья, тому больше площадь; у кого меньше, тому и площадь меньше. Все они из синеватого твердого горного сланца на цементном растворе, крытые шифером. Правда, есть во внешнем виде и монотонность, однако дома светлые, уютные, с просторными верандами и большими окнами. А в будущем, когда придет сюда вода, когда люди приложат руки — зазеленеют улицы, появятся виноградные навесы, все здесь преобразится.