Двое барахнов-разведчиков нашли ее три дня назад и принесли ошеломляющую весть об убийстве Тоола. Клан Гадра уже на марше. Секара позаботилась, чтобы ее племя — малый клан, изолированный и опасно близкий к землям Акрюна — не стал ждать лавины акрюнской конницы. Столмен приказал снимать лагерь и быстро отступать под покровительство Сенана.

С той поры разведка Гадра лишь дважды видела всадников, издалека их рассматривавших. Однако гонцы и беженцы из других кланов сообщали, что шесть битв принесли поражение Баргастам. Нежданная робость торжествующих победу акрюнаев тревожила ее. Или они тоже ищут одной, решительной битвы? О да, они рады, что клан Гадра ведет их прямиком к месту сбора.

Столмен жалуется, что его воины устали и не готовы к сражению. Нервы их скрутились в узлы от постоянной настороженности, от тошнотворного чувства уязвимости. Самый малый клан, это правда. Тактически Скипетру нет смысла допускать их к Сенану. Орда акрюнаев уже должна была смыть их.

Ну, пусть Марел Эб обо всем заботится. Секара еще утром отослала своих лазутчиков к Сенану. Онос Т’оолан мертв. А его жена — нет, как и дети, родные или неродные — все равно. Пришла пора Секаре выпустить на волю давно лелеемую ненависть.

День угасал. Как ни подгоняла она племя, сама подгоняемая нетерпением, они не дойдут до стоянки Сенана раньше полуночи.

И пролитая кровь сразу станет холодной, как смоченная ею земля.

Стави скорчила рожу. — У него тайное имя, — сказала она. — Имасское имя.

Брови Стории задвигались. Сестры смотрели на пускающего слюни сосунка, что игрался в грязи. Стория извернулась на камне, который оседлала: — Но нам его не узнать, так? Я о том, что он сам не знает своего имени. Он и говорить не может.

— Неправда! Я слыхала, как он говорил!

— Он сказал «бла-бла-бла», вот и все. Не по-имасски звучит.

Стави потянула за колтун в волосах. Вокруг головы мелькали мошки. — Но я слыхала, отец говорил…

Голова Стории дернулась, глаза стали обвиняющими: — Когда? Ты ластилась к нему без меня! Так и знала!

Стави оскалилась: — Ты раскорячилась около какой-то дырки в земле. И он не говорил со мной. Сам с собой. Наверное, молился…

— Отец никогда не молится.

— С кем бы ему говорить, если не с пятиголовым имасским богом?

— И с какой именно?

— Чего с какой?

— С какой головой он говорил?

— Откуда мне знать? С той, что слушала. У нее были длинные уши, они шевелились. Потом она вынула один глаз и проглотила…

Стория вскочила. — Чтобы глядеть из зада!

— Боги и не такое могут.

Стория разразилась смехом.

Вымазанное грязью личико поднялось от игры, глаза широко раскрылись. Ребенок сказал: — Бла-бла-бла!

— Вот имя бога!

— А которой головы?

— Той, что шевелила ушами. Слушай, если мы найдем его настоящее имя, сможем проклясть на веки веков.

— А я о чем говорила? Каким проклятием?

— Отличным. Он сможет ходить только на руках. Каждую речь будет начинать с бла-бла-бла. Даже когда ему будет двадцать лет! Такой старый и даже старше.

— Да. Это старость. Седая старость. Дай придумать другое проклятие.

Бездумно сидя на земле, сын Оноса Т’оолана и Хетан выводил пальчиком волнистые узоры по мягкой пыли. Четыре закорючки, снова и снова, чтобы были правильные. Темнело. Тени проглатывали камни. Тени стали частью узора.

Имассы не владели письменностью. В них было зарыто нечто гораздо более древнее. Тонкое. Пятна на коже. Магия теней, отброшенных неизвестно чем, чем-то нереальным. Это был дар раздора, обман неестественного, пытающегося вторгнуться в естественный мир. Это была причина в поисках следствия. Когда солнце уходит с неба, его сменяют костры, а огонь — делатель теней, открыватель тайн.

У ребенка было тайное имя, записанное уклончивыми, неверными играми света и тьмы, сущностями, способными рождаться и умирать в одно шевеление пляшущего пламени или, как сейчас, в миг гибели солнца, когда воздух крошится, обращаясь в зернистый прах.

Абс Кайр, имя, придуманное отцом в миг неисполнимой надежды, так давно после полной надежд юности. Имя, борющееся за веру, когда вера ушла из мира смертных. Оно шептало губами холодного ветра из пещеры Червя. Абс Кайр. Его дыхание было сухим касанием глаз, разучившихся смыкаться сном. Рожденным в любви криком отчаяния.

Абс Кайр.

Обещание осени.

Стория подняла руку, обрывая список проклятий, заставивший ее запыхаться. Склонила голову к плечу. — Новости, — сказала она.

Кивнув, Стави нагнулась и подхватила ребенка. Он задергался, сильно ударив ее головой в грудь. Девочка подула, шевеля волосы на вытянутой головке, и сосунок внезапно затих.

— Возбужденные голоса.

— Это не радость.

— Да уж, — согласилась Стави, повернув голову в сторону стоянки — там, за россыпью камней. Разгорались костры, летел древесный дым.

— Надо бы вернуться.

Хетан неслышно выругалась. Девчонки снова похитили полубрата, и снова никто не видел, куда они ушли. Едва они пропадали, перед ней разверзалась широкая пасть одиночества, она чувствовала, будто кружится и падает… падает… Так много тьмы, так мало надежды, что падение завершится милосердным треском костей, внезапным благом забвения.

Без детей она ничто. Сидит неподвижно, бродит внутри черепа, одурелая и пьяная, как ударенная копытом собака. Принюхивается, скребет когтями, но выхода нет. Без детей будущее пропадает нырнувшей в пламя мошкой.

Еще чашку ржавого листа? Дурханга? Смолянистую почку д'байанга? Д'расского пива? Слишком много усилий. Если сидеть совершенно неподвижно, время может исчезнуть.

Пока девочки не принесут его обратно. Пока она не увидит глаза близняшек, прячущих тревогу под улыбкой. Сын запищит в руках девочки, потянется к Хетан, увидит странно большие, широкие ладони с ободранными пальцами. И вой родится внутри нее, вылетит из черной пасти, сверкая словно возносящийся к небу небесный камень.

Она схватит его удушающими объятиями, искры отчаянно загорятся в душе, возвращая подобие жизни.

На концах его крошечных пальчиков струны, возвращающие ей жизнь.

И она будет выть и выть.

Тяжелые шаги у входа в шатер. Голоса, крики. В лагерь вбежал гонец. Слово принесено, мертвое слово сказано.

Как смеет воображение пытаться превзойти чудеса реальности? Изломанный, мертвый ландшафт простирается во все стороны, но гаснущий свет заставляет его съеживаться. Темнота преобразила все — появились купола из растрескавшегося камня, одетые в лишайники и мхи. Деревья высотой по лодыжку с толстыми кривыми сучьями, на ветвях качаются последние листья осени, почерневшие слои содранной кожи. Кусачий арктический ветер летит с севера глашатаем наступления алчной зимы.

Кафал и Сеток бежали по новому миру. Ледяной воздух обжигал легкие, но даже он был слаще и свежее воздуха, знакомого им в своем мире, в своем времени.

Как описать шум сотен тысяч волков, бегущих по земле? Он заполнил череп Кафала гулом безбрежного океана. Мягкие лапы выбивали совсем не тот ритм, что подковы коней. Шелест меха на широких плечах казался навязчивым шепотом. Тела источали тепло, густое как туман, и все забивал звериный запах — запах мира без городов, кузниц, кострищ, без полей брани и выгребных ям, без человеческого пота и духов, копоти ржавого листа и дурханга, праха бешеного уничтожения.

Волки. До того, как люди повели против них войну, до кампании истребления длиной в тысячи лет. До опустошения земли.

Он почти видел их. Все чувства, кроме зрения, говорили о вольных тварях. Он и Сеток неслись на призрачном приливе.

Прошлое вернулось. История ищет дом свой.

Им не найти дом его народа. Он не понимал, почему Сеток ведет волков к Баргастам. Он слышит ее пение, но это слова на чуждом языке. Тон необычно ломкий, словно в гортани сражаются враждебные силы. Любопытство и осторожность, согласие и ужас — он почти видит блеск волчьих глаз, заметивших вдалеке первую группу людей. Эти двуногие чужаки обещают дружбу? Сотрудничество? Готовы побрататься? Да, но это склочная семейка, в них кипят измена, обман, черная злоба и жестокость.