Она помнила родовые муки На’рхук и раздирающую боль их измены. Пылающие города, горы трупов на полях сражений. Хаос и ужас в гнездах, стоны отчаянных родов. Уклончивая насмешка волн у берега моря, в которое умирающая Матрона выбрасывала яйца, обезумев, надеясь, что родится нечто новое — гибрид добродетелей, отрицание пороков.

Столь многое еще… бегство в темноте и среди ослепляющего дыма… взмах когтей Ассасина. Холодное, внезапное правосудие. Утекающая жизнь, нарастающее удовлетворение покоя. Горькие, злые соки передавались дочерям — ибо ничто не потеряно, ничто никогда не теряется.

У К’чайн Че’малле была богиня. Бессмертная, всеведущая, как и должно. Эта богиня — Матрона, майхб, сосуд вечного масла. Некогда масло имело такую силу, что нужны были сотни матрон, священных сосудов. Сейчас осталась лишь одна.

Она могла вспомнить былую гордость и былую силу. И бессмысленные войны, развязанные в доказательство силы и гордости. Пока и то и другое не было уничтожено навсегда. Гибель городов. Рождение пустошей, покоривших полмира.

Ганф Мач знала, что Гу’Ралл еще жив. Знала и то, что Ассасин Ши’гел будет ее судьей. После поиска наступит миг наследования, когда Ацил сдастся наконец смерти. Станет ли Ганф Мач достойной наследницей? Ши’гел решит. Даже враг, ворвавшийся в Укорененный, устроивший бойню в коридорах и комнатах, не помешает его суду. Она станет пробираться через паникующие толпы, ища укрытия, а трое Ассасинов будут идти по следу.

Воля к жизни — самый сладкий сок.

Она несет на спине Дестрианта, почти невесомую женщину, и чувствует напряжение крошечных мышц, движения хрупких костей. Даже ортен оскаливает зубы в последний миг.

Неудача Искания нетерпима — но Ганф Мач убеждена также, что неудача неизбежна. Она будет последней Матроной и с ее смертью умрет богиня К’чайн Че’малле. Масло вытечет на землю, память потеряется.

Ну и пусть.

«Духи камня, что тут случилось?»

Скипетр Иркуллас осторожно спешился, с ужасом глядя на следы побоища. Как будто земля разверзлась, чтобы поглотить всех, и Баргастов и акрюнаев. Сломанные тела, скрученные ноги и руки, лица, с которых некая песчаная буря содрала плоть. Другие кажутся опухшими, кожа потрескалась или лопнула, словно несчастных солдат сожгли изнутри.

Вороны и грифы скачут, разочарованно вопя — все, не скрытое землей, уже обглодано начисто. Акрюнские воины бродят по долине, отыскивая тела павших сородичей.

Иркуллас понимал, что тело дочери тоже лежит где-то рядом. Мысль свернулась в желудке ядовитым клубком червей, ослабляя ноги, застревая в глотке. Он боялся и подумать о сне, в который непременно вторгнутся гнев и отчаяние. Он будет лежать, дрожа под мехами — боль в груди, волны тошноты, дыхание сиплое и тяжелое. Близкое касание паники.

Нечто неожиданное, нечто неведомое произошло на мелкой войне. Похоже, что духи земли и камня задергались в ярости или, скажем, отвращении. Требуя мира. «Да, именно это и должны сказать мне духи после здешнего… здешнего ужаса. Им надоели наши бессмысленные кровопускания.

Мы должны заключить мир с Баргастами».

Он чувствовал себя старым и бессильным.

Еще вчера месть казалась ясной и чистой. Одоление было очевидным, как блеск наточенного ножа. Четыре больших битвы, четыре победы. Кланы Баргастов рассеяны, бегут. Остался лишь один, самый южный. Большой клан Сенан под властью некоего Оноса Т’оолана. Три армии акрюнаев сходились к стоянке этого вождя.

«Наши телеги трещат под весом оружия и доспехов Баргастов. Сундуки набиты иноземными монетами. Груды странных мехов. Браслеты, каменья, домотканые ковры, тыквы — горлянки и сосуды из плохо обожженной глины. Мы захватили всё имущество Баргастов. Но тела бросили позади, взяв лишь пару десятков сломленных пленников.

Мы собрали бродячий музей народа, готового к полному уничтожению.

А я буду умолять о мире».

Услышав такое, офицеры станут хмуриться за спиной, считать его стариком с разбитым сердцем. И не ошибутся. Они выполнят его приказы, но в последний раз. Вернувшись домой, Скипетр Иркуллас станет известен всем как «правитель серого сумрака», человек без света будущего в очах, человек, ожидающий смерти. «Но это бывает со всеми. Все наши страхи в конце концов навещают нас».

Гефалк, один из членов передового отряда, подскакал к стоящему около своего коня Скипетру. Спешился, встал перед Иркулласом: — Скипетр, мы осмотрели западный конец долины — то, что там осталось. Старый Яра, — он говорил о мужчине, назначенном ими главным среди пленников, — сказал, что сражался некогда под городом, который называют Одноглазый Кот. Здешние кратеры напомнили ему о каких-то «морантских припасах», но не бросаемых с неба, как делали Моранты, а закопанных в землю и одновременно подожженных. Так поступали малазане. Земля вздымается. Какие-то «гренады» или «долбашки»…

— Мы знаем, что малазане в Летере, — удивленно сказал Иркуллас. И покачал головой: — Назови причину, по которой они должны были оказаться здесь и вступить в чужую битву, убивая и акрюнаев и Баргастов…

— Баргасты когда-то были врагами малазан, Скипетр. Так заявил Яра.

— Но видели ли разведчики признаки их сил? Ведут ли сюда следы? Нет. Малазане стали духами, Гефалк?

Воин беспомощно и раздраженно взмахнул руками. — Так что тут стряслось, Скипетр?

«Гнев богов». — Колдовство.

В глазах Гефалка что-то мелькнуло. — Летерийцы…

— Говорят, что после малазан магов у них осталось мало. А нынешний Цеда — старик, служащий одновременно канцлером — не ему вести армии…

Но Иркуллас уже качал головой в такт своим мыслям. — Даже летерийский Цеда не может скрыть целую армию. Ты прав в сомнениях, Гефалк.

«Разговор, обреченный ходить кругами и жевать собственный хвост». Иркуллас прошел мимо воина и поглядел на разоренную долину. — Закопайте столько наших воинов, сколько сможете. На закате прекращайте работы. Оставим всё земле. Мы отгоним ночь погребальным костром. А я встану на страже.

— Да, Скипетр.

Воин сел на коня.

Стража, это подойдет. Ночь без сна — он позволит яркому пламени подавить болезнь его души.

А еще лучше, подумал он вдруг, было бы вовсе не вернуться живым. Пусть с внуками поиграет в медведя племянник или кузен — короче говоря, кто-то другой. Надо бы ему не спать до самой смерти.

«Одна последняя битва — против лагеря Сенана? Убить всех и пасть самому. Истечь кровью в глинистой грязи. Умерев, я смогу помириться… с их духами. Едва ли стоит продолжать войну среди пепла, на равнине смерти. Что за глупость…

Милая дочка, ты не будешь бродить одна. Клянусь. Я найду твой дух, я навеки защищу тебя. Вот наказание за неудачи, вот доказательство любви».

Он сверкал глазами, озираясь, словно в угасающем свете мог заметить странствующий призрак, дух с вымазанным грязью лицом и недоумевающими глазами. Нет, с терпеливыми глазами обретшей вечную свободу. «Свободу от всего этого. Свободу… от всего. В новом месте. Где не растут в теле болезни, де ты не ежишься, не извиваешься, вздрагивая от каждого укола боли как от зова сирен.

Духи камня, даруйте мне покой!»

Армия Марела Эба удвоилась, ведь уцелевшие в разбитых укреплениях подходили отовсюду — пряча лица, стыдясь, что живут, когда жены, мужья и дети погибли под железом подлых акрюнаев. Многие приходили без оружия и доспехов — вот доказательство, что их гнали как волну морскую, что они бежали пучеглазыми трусами. Говорят, что даже среди воинственных Баргастов в разгар битвы прокатывается холодная вода, течения сливаются в бурный потоп — и тонет всякое разумение, тяга к бегству перевешивает долг и честь. Холодная вода делает лица выживших серыми, вздутыми, от них смердит виной.

Однако Марел Эб успел протрезветь от дурных новостей и решил не обрушивать правосудие на беглецов с бегающими глазами. Он ясно понимал, что будет нуждаться в каждом воине, хотя знал также, что воины, однажды поддавшиеся панике, оказываются сломанными внутри — и хуже того, в наивысший, самый решающий момент битвы ужас может вернуться. Они обрекут битву на проигрыш, их паника затопит, заразит всех окружающих.