Иногда ей казалось, что ее герой стоит под окном. Однажды, когда она так трудилась, в дверь кто-то постучал.
— Это Анатолий! — испугалась и обрадовалась она.
В одну минуту накинула другое платье — получше, быстренько прибрала на столе и побежала открывать. Вошла соседка, попросила дрожжей.
Нет! He было его под окном… И не придет он. С какой стати он придет? Он никогда о ней не думает, не грустит. А почему она о нем думает так часто? Почему, читая книги, она всех героев представляет себе такими, как он? Почему ей без него грустно, а при нем хочется быть красивой, хорошей, лучше всех? А вчера, разговаривая со Степаном Холмогоровым, она два раза назвала его Анатолием…
Все это интересно и непонятно. Не поговорить ли с Кларой?
С Кларой? Нет… Начнет приводить свои «целесообразно» да «точки зрения». Нет, лучше потом, потом…
В школе к ней и Анатолию Черемисину все чаще подходили ребята и подавали тетрадочки со своими произведениями.
— Маргарита Михайловна, члены редколлегии все налицо, кроме Холмогорова, болеющего гриппом. Разрешите открыть заседание?
— Да, пожалуйста.
— Товарищи, материалов много. Мы должны прочитать их и решить, что поместить в первый номер «Счастливой юности».
Анатолий говорил не спеша, стараясь, для важности, придать басовое звучание своему голосу.
Особенно много было стихов — о дружбе, о школе, о 40-летии Октября, о спутнике, о борьбе за мир во всем мире. Были и рассказы, и повести. Читал главный редактор.
Когда попадалось хорошее стихотворение или рассказ, или даже отдельные удачные строчки, лицо Маргариты Михайловны светлело, каждая черточка выступала ярче, оживала.
Надя смотрела на нее неотрывно. Лицо Маргариты Михайловны, лицо чистой матовой белизны, освещенное темно-серыми печальными глазами, каштановые волосы, прямой лоб с еле заметной бороздочкой посередине, маленький рот, вся ее тонкая фигура, и платье, и кружевной воротничок — все нравилось Наде в Маргарите Михайловне. «Ах, если бы я была такой! — думала Надя. — Если бы я умела так интересно преподавать литературу! Если бы мой рассказ понравился ей! Ей и… Анчеру!»
Свой рассказ она прочитала сама. Волновалась, не хватало дыхания.
Рассказ ее тронул Маргариту Михайловну своей простотой и искренностью.
— Хороший рассказ написали вы, Надя, — сказала она. У вас острый глаз и чуткое ухо; и характеры получились. Но еще немало нужно посидеть над ним: убрать лишние сцены, поработать над языком. А ваше мнение, Толя?
— Мне понравился, — живо отозвался Анатолий, — только очень длинный и кое-где слезливый.
— Да, это верно, — согласилась Маргарита Михайловна, — местами сентиментально. Вам нужно, Надя, глубже всматриваться в жизнь. Ну, хорошо. Что ж, Черемисин, читайте свою повесть…
— Видите ли, товарищи, — почесал затылок Анатолий, — я написал только три главы. Что-то не получается… то есть получается… Да все как-то так… Думаю, что вслед за спутником ученые пошлют на Луну космический корабль; тогда яснее будет, и я…
Тут на Анатолия Черемисина накинулись все члены редколлегии. Что это за безобразие? Сам предложил выпускать журнал, говорил, обещал. Надя требовала дать ему выговор.
Анчер дал клятву:
— Напишу. Вот увидите — через две недели принесу.
Клара Зондеева прочитала свою статью «О мерах улучшения работы учкома». Статья получилась обширная, серьезная, но слушать ее было скучно.
— А почему скучно? — спрашивал Анатолий. — Потому, что написана сухим языком: «Учком обязан проявлять инициативу в развертывании соревнования на лучший по чистоте и порядку класс.» Ну, что это, Клара?
— Это статья, Черемисин, а не сентиментальное повествование, какое, например, представила Надя Грудцева. У ее героев, учеников десятого класса, отношения скорее не дружеские, а — извините — любовные. С точки зрения задач, стоящих перед школьным журналом, это не должно печататься.
— Я не заметила в отношениях ее героев ничего предосудительного, — возразила Маргарита Михайловна. — Они хорошие друзья, любят друг друга открытой, человеческой любовью. Что ж тут плохого?
— Вы — учительница, и так говорите? — сверкнула очками Клара. — Удивительно!
— Ну, хорошо, не будем об этом… — сказала Маргарита Михайловна. — Ваша статья, Клара, мне понравилась. Но язык, действительно, суховат. Давайте так: вы зайдете ко мне, и мы поработаем над языком вместе; хорошо?
— Пожалуйста, приду, — обиженно поджала губы Клара.
«Почему она такая… как бы это выразиться? Слишком… правильная, но бездушная? — подумала учительница. — И чем-то недовольна она. Как я еще мало знаю их!»
Чтение и обсуждение продолжалось до позднего вечера. Отобрано было несколько стихотворений, два рассказа, в том числе рассказ «В Литл-Рок» Пантелея Землякова; редколлегия вынесла пожелание поработать над своими вещами еще, например, автору поэмы о школьной мастерской — Сергею Городкову.
— На этом заседание редколлегии считаю закрытым, — объявил главный редактор. — А что, Маргарита Михайловна, ведь хорошо у нас пошло дело с журналом? — обратился он к учительнице.
— Да, начало положено хорошее, — ответила Маргарита Михайловна. — И знаете, что самое хорошее во всем этом? Это то, что мы пробудили у ребят желание писать. Смотрите, сколько обнаружилось желающих… А вот выйдет первый номер, почитают ребята — еще больше будут писать.
— И все будут писателями? — спросила Клара с явным недоверием.
— Конечно, нет. Но смотрите, как много здесь полезной для вас работы — стилистической; все время: язык, стиль… Очень хорошо!
— А премии — кролики, голуби, мячи и прочее — будут? — копируя важничающих детей, спросил Анатолий, — Это шутка или серьезно?
— Это? Серьезная шутка… Будут! А ваш рассказ, Надя, будет хороший, работайте.
— Точно! — подтвердил Анатолий. — Все пирожные будут твои. Я думал, ты только танцевать мастерица!
Маргарита Михайловна на уроке литературы объявила:
Мы заканчиваем изучение романа «Мать». На двадцать четвертое октября я наметила классное сочинение. Готовьтесь…
Лорианна Грацианская в этот момент передавала пачку фотооткрыток соседке. Из груди ее вырвалось: «Ох!», и, как подрубленная, она плюхнулась на парту. Нежно-алое лицо ее стало белесым. Руки разжались, и киноартисты посыпались на пол. Классное сочинение… Пораженная сообщением, она потеряла способность видеть и слышать. Она не слышала, например, как Степан Холмогоров, сокрушенно покачав головой, произнес с мефистофельской улыбкой:
— Эх, Горе Иванна! Вот уж истинно — радикальные потребны тут лекарства!
Между тем Лорианнино «ох» катилось по классу и превращалось в общий тяжкий гул:
— Стилистика!.. Пропадем!
— Нет! — поняв характер этой реакции, успокаивала заволновавшихся выпускников Маргарита Михайловна. — Я надеюсь, теперь у вас будет лучше. Вы немало потрудились в области стилистики; это скажется положительно… Вот я принесла вам прошлогодние сочинения, я просмотрела их. Поразбирайтесь в них, подумайте, как бы надо было выразить мысли.
И — началось…
Читались и перечитывались сочинения, принесенные Маргаритой Михайловной. В каждую фразу, в каждое словосочетание десятиклассники всматривались, вдумывались, вникали; каждую фразу перекраивали, переделывали, преобразовывали десятки раз; писали, зачеркивали, восстанавливали зачеркнутое, и вновь зачеркивали, и вновь писали. Твердили про себя, произносили вслух, как будто брали на зуб, испытывая: крепко ли сделано? Случалось, что ученик, рассказывая о каком-либо видном историческом деятеле, вдруг говорил о нем: «…а после смерти отца он пошел по его пути, купил рубашку с накрахмаленной грудью, гармошку, научился танцевать кадриль и польку…», не иначе, как, неверно, представив себе сего деятеля в образе подростка Павла Власова.
А сколько было горячих споров! — и все по одному, в сущности, вопросу: можно так выразить мысль или нельзя? Спорили в школе, дома, в трамвае, в кино; друзья расходились врагами, враги, объединенные общностью взглядов, становились друзьями.