— Ты же сказал, что они берут нас на пушку, — сказал отец Ривас. — Может, ты и прав. Допустим, что вот уже восемь часов, а мы так ничего и не сделали, — они все равно не смогут на нас напасть. Пока он жив.

— Тогда за что же ты голосуешь? — спросил Акуино.

— За отсрочку. Мы же назначили срок — он истекает завтра в полночь.

— А ты, Марта?

— Я голосую, как мой муж, — гордо ответила она.

Громкоговоритель — его было слышно так хорошо, что он, вероятно, был установлен тут же между деревьями, — заговорил с ними, как и прежде, голосом Переса:

— Правительство Соединенных Штатов и британское правительство отказались посредничать в этом деле. Если вы слушали радио, вы знаете, что я говорю правду. Ваш шантаж не удался. Вы ничего не выиграете, продолжая задерживать консула. Если хотите спасти себе жизнь, выпустите его из хижины до восьми ноль-ноль.

— Они чересчур настойчивы, — сказал отец Ривас.

Кто-то шептался рядом с микрофоном. Слова были неразборчивыми — они звучали, как шелест гальки при откате волны. Потом Перес продолжал:

— У вашего порога лежит умирающий. Выпустите сейчас же к нам консула, и мы постараемся спасти вашего друга. Неужели вы обречете одного из ваших товарищей на медленную смерть?

Даже клятва Гиппократа не обязывает идти на самоубийство, сказал себе доктор Пларр. Когда он был ребенком, отец читал ему о героях, о спасении раненых под огнем, о том, как капитан Отс [255] уходит из палатки в метель. «Стреляйте, хоть я и стара, коль так велит вам долг» [256] — в те дни это было одним из его любимых стихотворений.

Он вышел в соседнюю комнату. В темноте ничего нельзя было разглядеть. Он прошептал:

— Вы не спите?

— Нет.

— Как ваша лодыжка?

— Ничего.

— Я принесу свечу и сменю повязку.

— Не надо.

— Солдаты нас окружили, — сказал доктор Пларр. — Не теряйте надежду.

— Надежду на что?

— Только один из них действительно хочет вашей смерти.

— Да? — равнодушно откликнулся голос из темноты.

— Акуино.

— И вы, — сказал Чарли Фортнум, — вы! Вы тоже ее хотите.

— Чего ради?

— Вы слишком громко разговариваете, Пларр. Не думаю, чтобы вы так громко говорили в поместье, даже когда я был в поле, за милю оттуда. Вы всегда были чертовски осторожны — боялись, чтобы не услышали слуги. Но наступает минута, когда даже у мужа открываются уши. — В темноте послышался шорох, словно он пробовал приподняться. — Я ведь думал, Пларр, что у врачей должен быть кодекс чести, но это, конечно, чисто английское представление, а вы ведь только наполовину англичанин, ну а другая половина…

— Не знаю, что вы подслушали, — сказал доктор Пларр. — Вы либо неправильно поняли, либо вам что-то приснилось.

— Наверно, вы думали, какое, черт побери, это имеет значение, она ведь всего только проститутка из дома матушки Санчес? Сколько она вам стоила? Что вы ей подарили, Пларр?

— Если хотите знать, — вспыхнув от злости, сказал доктор Пларр, — я подарил ей солнечные очки от Грубера.

— Те самые очки? Она их очень берегла. Считала шикарными, ну вот, а теперь ваши друзья разбили их вдребезги. Какая вы свинья, Пларр. Ведь это все равно что изнасиловать ребенка.

— Ну, положим, это было куда легче.

Доктор Пларр не сообразил, что стоит рядом с гробом. И не заметил в темноте, что на него занесли кулак. Удар пришелся по шее и заставил поперхнуться. Доктор Пларр отступил и услышал, как заскрипел гроб.

— Боже мой, — сказал Чарли Фортнум, — я опрокинул бутылку. — И добавил: — А там еще оставалась целая норма. Я берег ее для…

Рука зашарила по полу, дотронулась до туфли доктора Пларра и отдернулась.

— Я принесу свечу.

— Ну нет, не надо. Не хочу больше видеть вашу подлую рожу.

— Вы смотрите на такие вещи слишком серьезно. Все ведь в жизни бывает, Фортнум.

— Вы даже не делаете вид, что ее любите.

— Не делаю.

— Наверно, вы бывали с ней в публичном доме, вот и думали…

— Я же говорил вам — я ее там видел, но никогда с ней не был.

— Я спас ее оттуда, а вы стали толкать ее назад.

— Я этого не хотел, Фортнум.

— Не хотели и того, чтобы вас вывели на чистую воду. Думали устроиться подешевле, не платить денег за свои удовольствия.

— Какой смысл закатывать сцену? Я считал, что все быстро кончится и вы ничего не узнаете. Ведь ни она, ни я не любим друг друга. Любовь — вот единственная опасность, Фортнум.

— Я любил.

— Вы же получили бы ее обратно. И никогда бы ничего не узнали.

— Когда же это началось, Пларр?

— Когда я во второй раз ее встретил. У Грубера. И подарил ей солнечные очки.

— Куда вы ее повели? Назад к мамаше Санчес?

Эти настойчивые вопросы напомнили доктору Пларру, как пальцами выжимают из нарыва гной.

— Я повел ее к себе домой. Пригласил на чашку кофе, но она отлично понимала, что я под этим подразумеваю. Если бы не я, рано или поздно был бы кто-нибудь другой. Ее и мой швейцар знал.

— Слава богу, — сказал Фортнум.

— Почему?

— Нашел бутылку. Ничего не пролилось.

Было слышно, как Фортнум пьет. Доктор Пларр заметил:

— Лучше бы вы оставили немножко на тот случай…

— Я знаю, вы считаете меня трусом, но теперь я не очень-то боюсь умереть. Это куда легче, чем вернуться назад в поместье и дожидаться, когда у нее родится похожий на вас ребенок.

— Я этого не хотел, — повторил доктор Пларр. Злости больше не было, и защищаться он уже не мог. — Никогда ничего не выходит так, как хочется. Они же не собирались вас похитить. А я не собирался иметь ребенка. Можно подумать, что где-то сидит большой шутник, которому нравится из всего устраивать ералаш. Может, у темной стороны господа бога такое чувство юмора.

— У какой еще темной стороны?

— Это сумасшедшая выдумка Леона. Вот что вам следовало бы услышать, а вовсе не то, что вы услышали.

— Я не собирался подслушивать, просто хотел слезть с этого проклятого ящика и побыть с вами. Мне было тоскливо, а ваши наркотики больше не действуют. Я уже почти добрался до двери, когда услышал, как священник говорит, что вы ревнуете. Ревнует, подумал я, к кому же он ревнует? А потом услышал и вернулся на этот чертов ящик.

Однажды в дальней деревне доктору Пларру пришлось сделать срочную операцию, которой он делать еще не умел. Перед ним был выбор — пойти на риск или предоставить женщине умереть. Потом он испытывал такую же усталость, какую чувствовал теперь, а женщина все равно умерла. В изнеможении он опустился на пол. И подумал: я сказал все, что мог. Что еще я могу сказать? А женщина умирала долго — или так ему тогда показалось.

Фортнум сказал:

— Подумать только, я ведь написал Кларе, что вы будете присматривать за ней и за ребенком.

— Знаю.

— Откуда, черт возьми, вы можете это знать?

— Не только вы один здесь слушаете то, что не надо. И тут вмешался шутник. Я слышал, как вы диктовали Леону. Это меня разозлило.

— Разозлило? Почему?

— Наверно, Леон был прав — я и в самом деле ревную.

— Кого?

— Еще одна забавная неразбериха, а?

Он услышал, что Чарли Фортнум снова пьет.

— Даже вашей нормы вам не хватит на целую вечность, — сказал доктор Пларр.

— Вечность мне и не грозит. Почему я не могу вас ненавидеть, Пларр? Неужели из-за виски? Но я еще не пьян.

— Может, вы и пьяны. Немножко.

— Это ужасно, Пларр, но ведь мне больше не на кого их оставить. Хэмфрису я не доверяю…

— Если хотите уснуть, я сделаю вам укол морфия.

— Лучше не спать. Мне еще о многом надо подумать, а времени мало. Дайте мне побыть одному. Пора к этому привыкать, правда?

Глава 4

Доктору Пларру казалось, что их оставили совершенно одних. Враги от них отступились: громкоговоритель молчал, дождь прекратился, и, несмотря на тревожные мысли, доктор Пларр заснул, хотя то и дело просыпался. В первый раз он открыл глаза потому, что его разбудил голос отца Риваса. Священник стоял на коленях у двери, прижав губы к трещине в доске. Он, казалось, разговаривал с мертвым или с умирающим за порогом. Что это было: слова утешения, молитва, отпущение грехов? Доктор Пларр повернулся на другой бок и снова заснул. Когда он проснулся во второй раз, в соседней комнате храпел Чарли Фортнум — хриплым, скрипучим, пьяным храпом. Может, ему снилось, как он блаженствует у себя дома в большой кровати после того, как прикончил у бара бутылку? Неужели Клара терпит его храп? О чем она думает, вынужденная лежать рядом с ним без сна? Вспоминает ли с сожалением о своей каморке у мамаши Санчес? Там с наступлением рассвета она могла спокойно спать одна. Грустит ли о простоте своей тогдашней жизни? Он всего этого не знал. Отгадать ее мысли было все равно что понять мысли какого-нибудь странного зверька.