Утром после завтрака майор Зубов еще раз с ним разговаривал, а меня предупредили, чтоб был готов в дорогу, и выдали, опять же с инструктажем, заряженный пистолет. Через час или два подали машину начальника. Майор (в гражданском, как и накануне) сел с шофером, мы с гостем — сзади. И покатили из Потсдама... Того места, куда мы приехали часа через полтора, я не знал. Похожий на Кляйн-Махнов поселок, сплошь из особняков. Вокруг ограда, на въезде шлагбаум, везде часовые. Зубову место было хорошо знакомо, он и показывал дорогу шоферу.
Нас ждали. Как только мы вошли в дом, два офицера, откозыряв Зубову, справились у нашего подопечного о самочувствии и увели его с собой. Он едва успел сказать нам «до свиданья» и — что он благодарит за любезный прием. Майор остался обедать с хозяином этого дома, подполковником, шофера и меня повел кормить сержант — его ординарец или, может быть, адъютант. На обратном пути я спросил начальника: что теперь с нашим «гостем»? Майор Зубов был в хорошем настроении и, криво улыбаясь, как это у него почти всегда получалось, ответил, что тот уже в воздухе — отправлен самолетом в Москву.
Зачем этого человека повезли в Москву, я тогда мог только гадать. (Навряд ли угадал бы верно.) Но естественно, возгордился: во какого фашистского контрразведчика «поймали»...
И еще один человек сам пришел в «Смерш» — пришел и по доброму согласию остался. Это был беспризорник времен Гражданской войны, забравшийся в черноморском порту на пароход просить милостыню. И с тем уплывший во Францию. Там сначала тоже побирался, потом устроился мыть посуду в ресторане. Стал помогать поварам и понемногу выучился их искусству. Жил один, не женился. А когда в сорок пятом кончилась следующая война, решил, что пора ехать домой, на Украину. В советском посольстве ему сказали, что ждать придется долго, и тогда дядя Гриша решил проделать немалую часть пути самостоятельно. Где-то его подвозили солдаты, где-то устраивался на поезд и так прибыл в советскую зону. В какой-то комендатуре, объяснял дядя Гриша (который был почти неграмотен, едва читал по слогам, писать не умел), ему сказали про нашу «контору». Вот он и явился...
У него были французские документы, и это решило дело — дяде Грише, в общем, поверили. Во всяком случае, в подвал не сунули и пообещали послать его документы «на подданство», чтобы он мог ехать в СССР. А деваться ему пока что было некуда. И он попросил — оставьте меня здесь, я вам буду готовить, вы только попробуйте...
Его послали на солдатскую кухню, дали койку в каптерке. Дядя Гриша приготовил обед раз, приготовил два. Пожаловался Михаилу Филипповичу, который с ним беседовал (или, можно считать, его допрашивал), что нет здесь разных нужных продуктов. Оливкового масла, например. Еще цыплят, грибов, сельдерея... Гвардии капитан попробовал его суп и второе — и на следующий день дядя Гриша перешел жить к нему на квартиру, в комнатку при кухне. Был его личным поваром до дня своей неожиданной кончины. (От многочисленных порч печени и других внутренних органов, как стало известно на вскрытии.)
Дядя Гриша был многолетним законченным алкоголиком...
За время службы мы в какой-то мере сблизились с Михаилом Филипповичем, гвардии капитаном. Того же Соломона Ц. он допрашивал при мне, тут же меня и спрашивал — такое могло быть в лагере? Не раз мы с капитаном вместе обедали или ужинали у него на квартире. (Если по правде, то бывало и в женском обществе.) И однажды я ему рассказал про Мишу Сергеева и про Петра Кривцова с их тайными записками, про пистолет и про «человека оттуда». Как быть со всем этим?
«В герои собрался? — хмыкнул М.Ф. — Туда дорога колючая, не разгуляешься». Я ответил, что не в том дело, а вообще... Помните, еще подполковник Вдовин требовал, чтоб «про каждый день и про каждого человека»? Вот я вам и рассказываю... «А раньше чего молчал? — вопросил капитан. — Дрейфил небось? А почему? То-то же! Быстро соображаешь...» И перешел к сути: «Раз нет доказательств, то лучше, Миша, помалкивай, чтоб не нажить неприятностей. Кому это нужно? В «органах» не любят знать про то, что трудно проверить...»
Просто и понятно, но противно. К тому же я очень хотел найти Мишу большого, моего покровителя в лагерной жизни. Адрес его родителей я давно написал маме в Харьков, она к ним ходила и узнала, что сначала он тоже «нашелся», был номер его полевой почты. А потом перестал отвечать на письма, и больше о нем ничего известно не было.
Я тоже послал письмо на эту полевую почту. Никакого ответа не получил. Выходило, что Михаил Иванович Сергеев куда-то пропал...
Приближался Новый год, 1946-й. Все уже знали, что 25 декабря у немцев Рождество. Ну, раз мы в Потсдаме живем, как же не выпить! Тем более что рядом еще один великий праздник, о котором я до этого понятия не имел: «чека» Дзержинского была, оказывается, основана 24 декабря. Так что в «органах» это праздник — День чекиста. Все ясно. А через несколько дней — и Новый год...
У меня был в тот вечер «хороший» пост — как раз с девяти до двенадцати; отстояв, можно почти вовремя поспеть к встрече Нового года. Не тут-то было! Минут за десять до двенадцати пришел дежурный, он же помкомвзвод. Чуть не извиняясь, объяснил, что сменщик мой напился. Так что до трех ночи сменить меня некому, хоть разбейся. И что ему, сержанту Воронину, не лучше: лейтенант, который должен был подменить его, тоже «не вяжет»...
Ну, естественно, в три ночи я наконец-то отпраздновал Новый год: пошел к Смирнову, который был уже «хорош». В шесть утра меня подняли — на пост по графику...
А через несколько дней, когда народ только еще отходил от недельного пьянства, оказался день рождения капитана Петровского, уполномоченного при комендатуре города. Он занимал особняк какой-то богатой и важной немецкой дамы недалеко от комендатуры, и все поехали туда. На столе были очень большие хрустальные рюмки, холодец и бутылки с жидкостью ядовито-зеленого цвета. Она была примерно водочной крепости и омерзительно приторного вкуса.
Все это закончилось для меня плохо. Приехавший поздравить Петровского комендант города увидел отдыхающего на снегу возле дома солдата и сделал по этому поводу довольно выразительное замечание. Я его услышал, но не поднялся и ничего не доложил, потому что заснул. И на следующий день, когда у меня еще трещала голова, а надо было что-то переводить, наш начальник майор Зубов позвал меня к себе и приказал: неделю — без увольнения с территории отдела. Сказал, что вообще-то надо бы вкатить мне суток пять ареста, чтобы знал кому и когда попадаться на глаза, да вот, жаль, работать надо. Ну, и на посту стоять некому будет.
Вообще-то, если не считать праздников, стоять на посту мне теперь приходилось гораздо реже, потому что вместо уехавших по демобилизации нам прислали пополнение и народу во взводе стало больше. Самый настоящий интернационал получился. Понятно, что русские и украинцы из разных мест, еще узбек Хамраев, карел Подшивалов, еврей Личман, мордвин Корепанов, кого только не было! Дорогие мои сослуживцы, с которыми съели, наверное, тот самый пуд соли. Вот только с командирами нам не везло, где их таких находили... После того как взводный Саша уехал в свою Грузию по демобилизации, был у нас младший лейтенант, был старшина, был лейтенант, да только все либо пьяницы, либо бездельники, или и то и другое вместе. Через какое-то время это так надоело майору Зубову, что очередного лейтенанта прогнали — за неразбериху в службе и пьянство, и дальше уже обходились помкомвзводом. Дотошный старший сержант Володин, а после него сержант Женя Воронин с делом справлялись гораздо лучше.
А я все чаще работал со следователями или с начальством — переводил. Мой немецкий был в то время уже весьма основателен, беседы в «Смерше» его во многом усовершенствовали и прибавили мне знания немецких, как говорят теперь, реалий. Теперь я запросто обходился с такой, к примеру, часто повторяемой тирадой: «Да, я состоял в НСДАП, но только формально. Никакого участия в деятельности партии я не принимал. Блоквальтер такой-то ходил по домам и всех записывал (это как бы секретарь квартальной парторганизации, а на предприятиях и учреждениях, это я тоже узнал теперь от допрашиваемых немцев, парторганизаций не было). Если бы я отказался...» Дальше понятно.