Про эти художества прознало и начальство. Сажало раз или два Колю под арест, но, пока была война, еще терпело.

А пострелять Коля любил не обязательно в кого-нибудь, можно и просто так. Лишь бы погромче. И в один прекрасный летний день недалеко от расположившегося в чистеньких немецких домиках нашего военного начальства на окраине городка К. раздался боевой грохот: Это Коля П. зафуговал припасенный им немецкий панцерфауст, предшественник всех последующих, хоть советских, хоть американских ручных, подствольных и прочих реактивных гранатометов.

Пролетев положенное ему расстояние, фауст взорвался, на счастье — в чистом поле. Но поблизости случился сам начальник штаба бригады и, естественно, пожелал узнать, кто и с кем воюет...

Кончилось дело для Коли печально. Свое начальство набило ему морду и отправило под арест на гауптвахту. А потом, уже не надеясь, наверное, перевоспитать его, сдрючило с Коли военную форму, объявило, что по возрасту он в солдаты еще не годен, и отправило прочь из бригады — в пересыльный лагерь для освобожденных.

Если Коля П. уцелел во всей послевоенной кутерьме, то теперь он давно пенсионер со льготами — бывший малолетний узник фашизма.

На этот раз, когда Тихомиров поведал, что скоро опять передислокация — будем занимать «какую-то Саксонию» вместо американцев, которые оттуда уходят, — я набрался нахальства и спросил: ну откуда он это может знать? «Квартирьеры уехали, понимай! — просвещает меня сержант Тихомиров. — И солдаты с ними, ясное дело. Они-то знают, у них задание! Вернутся, доложат, тут мы и двинемся. До демаркационной линии!»

Новые слова — демаркационная линия. Так, может, мы и американскую армию увидим?

Все верно, через неделю начались недолгие сборы; день-другой, и опять поехала Красная Армия... Велено было, между прочим, «привести себя в полный порядок». Оружие чтоб до блеска, подворотнички чтоб свежие, пуговицы и пряжка чтобы блестели. А карту, по которой проверял маршрут командир, мне тоже удалось повидать, она поразила меня своей невероятной подробностью. Как это возможно — заснять всю территорию чужой страны? Да так, что на ней есть любая тропинка, чуть не каждый куст! (Вот уже полсотни с лишним лет не могу отделаться от детского подозрения, что генштабы будущих противников в спокойное мирное время просто обмениваются по секрету своими секретными картами. Иначе ведь никаких шпионов не хватит.)

Переехали по совершенно целому мосту Эльбу, на которой двадцать пятого апреля встретились наши и американские солдаты. И скоро на каком-то перекрестке увидели американцев; их и наши офицеры сменяли регулировщиков. Американского ждал разукрашенный «додж», наша девушка-сержант с флажками уже вовсю дирижировала движением. Шло оно, правда, пока в одну сторону. А негр никак не мог оторваться от такой потрясающей сменщицы.

Уже под вечер, проехав за этот день километров сто пятьдесят, прибыли в городок с названием как из сказки — Гримма. Квартирьеры там уже ждали, на улицах были знакомые «стрелы» — хозяйство такого-то. Расположиться было нам велено в огромной старинной постройке непонятного назначения, больше всего похожей на крепость.

Согласно британскому премьеру Уинстону Черчиллю (Вторая мировая война. Том 3-й ), было первое или второе июля сорок пятого года.

Наверное, еще не все подъехали, во всяком случае, места в том замке было сколько хочешь. Комнаты здесь — не совсем комнаты. Толстенные стены, сводчатые проемы, а где и потолки. Это кельи и прочие помещения для монахов: мы разместились в бывшем монастыре. И улочка называлась, если по-нашему, Монастырской: Klosterstrasse. А крохотный переулок рядом — переулок Бенедиктинцев.

Устроились, разгрузили имущество, поставили часовых. Под утро я стоял на посту у монастырских ворот. На этот раз внимал так, что и кошка не проскочила бы.

А на следующий день у нас — чисто военная новость: назначен командир взвода. Это офицерская должность, но он никакой не офицер, даже не младший лейтенант. Он старшина с лычками в виде буквы «Т» на погонах. Лет двадцати пяти, плотный, почти толстенький. С золотым зубом.

Тихомиров его знает и уже объяснил всем, что новый командир был и по должности старшиной — правой рукой командира (в основном по хозяйству) такой-то роты. Не проходит и суток, как старослужащие солдаты уже обращаются к нему на «ты». Правда, с уважительным: «Старшой...»

А еще через день это новое начальство с явным интересом расспрашивает меня: «Верно, что по-немецки можешь? Ишь ты! Откуда?» Я отвечаю, обращаясь к нему, как положено, по званию: «товарищ гвардии старшина». «Известно, старшина! — перебивает взводный. — Мы тут свои! Александр я, Саша, если не по службе. Понял?» Безусловно понял, хотя и смущен. «Вот что, — продолжает новое начальство. — Поможешь мне тут с местными разобраться. На квартиру, скажем, устроиться, нельзя же все — взвод да взвод! Почему не передохнуть от службы, верно?»

К вечеру выясняется, что три четверти этого «устройства» предприимчивый командир уже проделал сам. Помкомвзвод получает указание «до утра не беспокоить», очень четкое описание, где найти «в случае чего», — это совсем рядом, каких-нибудь сто метров от ворот монастыря, и «Черненко со мной, на пост сегодня не ставить...».

...Крохотная квартирка на уровне тротуара в очень старой, монастырских времен, наверное, развалюхе. Очень пожилые хозяева, муж и жена. И две гостьи — вроде бы двоюродные сестры, племянницы хозяев. Совершенно разные внешне, да и возрастом. Худенькой Ильзе лет восемнадцать, округлой Мелани — вроде бы сильно за двадцать. Обе приветливы и слегка насмешливы. Здоровенный Сашин портфель битком набит съестными припасами, из него появляется и фляга со спиртом. Саша отдает старикам две буханки хлеба, мясные консервы. Просит посуду и отливает им из фляги стакана полтора, это сейчас почти богатство. Пожилые хозяева вскоре куда-то удаляются. Ужин и все последующее проходит весело и непринужденно.

И потом повторяется еще не раз. Перевод оказывается почти не нужен.

Одна из монастырских келий — это ванная. Там здоровенная печь с вмурованным в нее котлом для воды. Мы ее стали, естественно, топить, где-то нашли дрова. Там, дождавшись очереди, я в первый раз после довоенного 41-го года залез в ванну. Отлежался в горячей воде, начинаю мыться, а выданный мне «на баню» большой кусок желтоватого мыла никак не мылится. Я его и так тру, и этак — ни в какую. Что ж за такое дрянное мыло дали со склада, чего делать-то?

Минут через пять заглядывает в ванную комнату следующий, из старых солдат, улыбается: ну как? За ним еще двое... Общее веселье: салагам вроде меня в армии полагается подсовывать вместо мыла тротил, тол — боевую взрывчатку. Если новичок к тому же не знает, что просто так тол не взрывается, получается совсем весело...

Я до тех пор тоже не знал. Правда, быстро сообразил.

А вскоре за меня опять взялся особый отдел. Иди фотографируйся (отсюда первая фотография в солдатской форме, совершенно детская). Садись, рассказывай про лагеря и где работал в Германии. Пиши автобиографию... Зачем одно и то же в третий, если не в пятый раз, я в то время понимал так: если кто врет, то он может забыть, чего говорил в прошлый раз, и начать выдумывать по-новому. Они сравнят и увидят, где не так.

А в общем вокруг ощущалась какая-то неуверенность. Офицеры нами почти не интересуются. Всякую там строевую и тому подобное откровенно саботируют. Старослужащие солдаты поговаривают, что нашу часть расформируют: мол, «по штатам мирного времени» мехбригады не предусмотрены, а гвардейский корпус сократят до дивизии. Мне это все очень не нравится, потому что я уже привык здесь и люди вокруг мне уже как свои, а что с нами будет, если не станет самой нашей части?

...Гвардии капитан Полугаев вызвал меня к себе поздно вечером; в квадратном дворе монастырского замка только начинало темнеть — июль. В большой келье с письменным столом и старинным диваном я предстал пред хмурым толстеньким подполковником, которого уже несколько раз видел раньше и слышал, что он — старшее начальство бригадному, он «из корпуса».