— Мама! Мамочка!..

Молчит и не спросит: «Это ты, сынок?»

И никогда уже не спросит…

Отец смотрит на нее — любимую, единственную на всю жизнь — глазами, страшными своей бездонной пустотой. Время от времени он укоризненно качает головой, будто говорит: «Зачем ты это сделала?»

Сашко в отчаянии шепчет:

— Как же так? — И страшная, жгучая боль заливает его маленькое сердце.

Бушует неуемный сибирский ветер. От его порывов вздрагивает изба, звенят оконные стекла. И двум только что осиротевшим людям кажется, что в этом царстве мертвящего холода остался один ветер да они со своим неутешным горем.

Двадцать дней и ночей в ожидании ответа из Петербурга отец и сын оберегают безмолвие наступившей смерти. Им страстно хочется исполнить волю умершей: похоронить ее на Украине.

Сашко уже привык к тому, что папа часами просиживает возле окоченевшего тела. Он гладит мамины волосы, пытается расправить застывшие у переносицы две горькие складки и что-то шепотом рассказывает ей…

Острой болью впивается в мозг мальчика холодное и непонятное «нет ее больше» и отбрасывается, чтобы тут же вернуться. Эта бешеная схватка длится часы, дни, недели. Особенно мучительны вечера. Затрещат в печи дрова, пробежит собака, постучит в стекло гулящий ветер, а Сашку кажется — это мама ожила, сейчас откроет дверь из горницы.

И размечтается. Вот войдет врач, выслушает маму, даст ей не ведомое еще никому лекарство, и через несколько секунд она подымется, полной грудью наберет воздух и с радостной улыбкой скажет: «Вот я и выздоровела!»

Тем временем идут, идут депеши из Читы в Хабаровск, из Иркутска в Петербург — тираны держат совет:

«Признаете ли удобным уважить желание мужа покойной каторжанки Богомолец увезти тело на Украину?»

«Со своей стороны ходатайство полагал бы отклонить…»

«…Просьбу врача Богомольца передайте на благоусмотрение министра».

Министр же отказал в просьбе.

…Жестокий мороз, частые и резкие порывы ветра издалека приносят и со скрипом гонят дальше облака снежной пыли. Кладбище — жалкий, голый город мертвых безвестных героев с занесенными снегом тюремными крестами. Каторжане-вольнопоселенцы тесным кольцом окружили могилу. Сашко видит их скорбные лица, отчаянно беспомощного от горя отца и мамины тонкие, почти детские руки, вытянутые вдоль туловища. Они как бы говорят: «Я не сдалась, не покорилась! Я и сейчас в рядах сражающихся!..»

Глухо стучат по крышке гроба комки обледенелой земли. Сашко сурово сдвинул брови, и одна-единственная слеза, скованная морозом, застыла на реснице.

Люди подходят к свежему холмику и, не крестясь, кланяются мертвой. Кто-то шепчет Саше:

— Запомни все!

ДОРОГОЙ ИСПЫТАНИЙ

1 февраля 1892 года из села Шилки в Читу ушло секретное донесение: «Врач Богомолец после погребения жены с сыном выехал в направлении Стретенской».

Скучно и однообразно верещат полозья саней. Густо заиндевевшие лошади то и дело проваливаются в зыбкий, сыпучий снег.

Мороз перехватывает дыхание, склеивает ресницы.

От горя, усталости и холода отец и сын потеряли счет времени. Наконец вдали показался вьющийся из трубы дымок.

Едва тройка замерла у почтовой станции, к приезжим с напускной радостью бросились двое:

— Ба, вот где привелось встретиться!

— Вот радость! Вот встреча!

Александр Михайлович напрасно старается припомнить, кто эти неожиданно объявившиеся знакомые.

— Я, господа, позабыл, где с вами доводилось встречаться.

— А помните?.. — И пошли перечислять хорошо известные доктору Богомольцу явочные квартиры революционеров в Киеве и Петербурге, нанизывать знакомые фамилии нелегальных.

Провокация, полицейский заслон! Надо уезжать, а то, чего доброго, найдут письма ссыльных, а в них планы готовящегося побега каторжан.

— Я рад встрече, — говорит Богомолец, — но разделить трапезу с вами, уважаемые господа, не смогу: тороплюсь к ночи добраться до следующей станции.

Маски вежливости как не бывало:

— Потрудитесь предъявить документы!

Пока отец шарит в карманах, Сашко выбирается из саней.

— Где спрятал? — наступает старшой.

— Позвольте — что? — сдерживая волнение, спрашивает Александр Михайлович.

— Письма политиков давай!

— Вы ошибаетесь. Я похоронил жену и, поверьте, кроме ее книг и фотографий, ничего не везу.

— Арестую! — угрожает «чин».

При этих словах у Сашка сердце сжимается. Мальчик не может пошевелиться. После смерти матери в нем поселился трепетный страх за отца. А что, если найдут письма, схватят папу и останется он, Сашко, среди этой снежной пустыни один? И кто знает, может, и папу «всемилостивейший» замучает, как мать?..

— Мы ничего не прятали. Ищите! — с вызовом выкрикивает мальчик.

Отец только брови выше поднял.

Четыре опытные руки с яростью выбрасывают из саквояжей и баулов вещи, в самых неожиданных местах разрезают двойной войлок кибитки, простукивают полозья и оглобли. Обвинить этих людей в плохом исполнении своих обязанностей никто не сможет. Но тщетно!

Отец и сын невозмутимы. Старший застыл, заложив руки за спину. Младший — худенький, бледный, с блестящими от гнева глазами — по-взрослому серьезно смотрит на жандармов.

Жандармы делают последнюю ставку — на непосредственность ребенка.

— Царя любишь? — спрашивает один из них Сашка.

— Я его не видел!..

Ярость охватывает шпика.

— Морду раскрошу! Ишь ты, разъездились!

Наконец жандармы, ругаясь, скрываются за дверями почтовой станции.

И в тот же миг зашумели одетые в необъятные тулупы проезжие ямщики, наблюдавшие за обыском. Сашку показалось, что даже лошади радостно заржали.

Возница звонко щелкнул кнутом и послал тройку вскачь. Послышался разлив колокольцев, и кибитка, пыля снегом, утонула в вечернем сумраке.

Сашко не выдержал: заложив пальцы в рот, кажется, первый раз в жизни пронзительно свистнул. На коленях у него лежала рукавица с письмами на папиросной бумаге, зашитыми между мехом и подкладкой.

Александр Михайлович поднял на сына глаза и вздрогнул от неожиданности. На миг показалось, что перед ним не десятилетний сын, а боевой соратник с лицом умершей жены. Во всей его щуплой фигурке столько от матери, от ее решимости, упорства, непреклонности. И отцовское сердце переполнилось гордостью за сына.

Снова тьма… То густо-синяя, то черная. Темными пятнами выступают перелески, а в них нет-нет да мигнут огоньки волчьих глаз. И снег, снег…

Наконец Богомольцы пересели в поезд, и Александр Михайлович больше не разогревает так занимавшие Сашка ледышки — борщ и пельмени, замороженные еще в Усть-Каре. Большую часть обратного пути решено проехать поездом, по совсем недавно построенной железной дороге. Отец опасается за здоровье сына — мальчик простудился и кашляет.

За Москвой потянулись нераспаханные, заросшие чертополохом крестьянские земли — нечем было засевать. Сашко заметил, что большинство низеньких, с крохотными оконцами изб без крыш — одни оголенные стропила чернеют. Отец объяснил: солому съел скот. На полустанках большеголовые, со вздутыми животами дети и опухшие от голода бабы просили у пассажиров подаяние. Россия 1892 года голодала.

Соседи по вагону шептались:

— К муке примешивают полову…

— А у нас в Курской губернии уже пекут хлеб из толченых листьев.

В Туле в вагон сел знакомый Александру Михайловичу земский врач. Он доверительно рассказывал всякие истории — одну горше другой: крестьяне в отчаянии душат, топят детей, накладывают на себя руки.

Богомолец, забыв об осторожности, допытывается:

— А государство?

— Что — государство? — сердится доктор. — Скажите, к примеру, почему дети до пяти лет и мужчины от пятнадцати до пятидесяти пяти не получают голодного пайка? Будто голод считается с полом и возрастом.