Как Гуннора прожила здесь столько лет и не сошла с ума? Датчанка говорила, что Альруна обретет здесь покой, найдет путь к самой себе, но прошла уже неделя, а Альруна казалась себе чужой. Ей даже захотелось поговорить с Сейнфредой. Однажды, заметив, как женщина направилась к ручью стирать одежду, Альруна последовала за ней.

— Тебе помочь?

Сейнфреда вздрогнула. Только сейчас Альруна заметила, как странно смотрится контраст между белоснежными запястьями Сейнфреды и ее багрово-красными ладонями. Скользнув по Альруне взглядом, женщина продолжила стирать. И в этом взгляде читалось то, чего она раньше не выказывала: возмущение, презрение, непонимание.

Альруна присела рядом с ней, взяла грязную сорочку и опустила ее в ручей. Вода сразу же стала мутной.

— Жаль, что у меня нет такой сестры, как ты, — прошептала она. — Сестры, которой можно было бы все доверить… Сестры, которая не осудила бы меня… Сестры, которая любила бы меня так, как ты любишь Гуннору. — Альруна принялась отстирывать сорочку.

«Можно ли отмыть душу? Смыть с нее все пятна крови?»

Сейнфреда посмотрела на Альруну.

— Почему?

Что она хотела спросить? Почему Альруна пыталась убить ее племянника? Или почему она сидит тут и отстирывает рубашки, хотя ей никогда не смыть с них все пятна, как не смыть пятна с души?

Альруна погрузила руки в ледяную воду по локоть. Они покраснели, как ладони Сейнфреды, ей стало больно от холода, но боль дарила слова.

— Ричард всегда был моим героем, я всегда любила его, еще девчонкой. Конечно, я знала, что он не любит меня. Но он не любил вообще никого, и мне этого было достаточно. — Альруна сглотнула, зная, что говорит не то. Не из любви к Ричарду она пыталась убить его сына. — Однажды он возлег со мной. Я думала, что ношу его ребенка, но потом… потом пришла кровь. — У нее перехватило дыхание. Сейчас она расплачется, и слезы упадут в ручей. Может быть, от этого вода вновь станет кристально чистой? Или ее слезы будут черны и вода станет еще грязнее? — Я так надеялась на это… Но пришла кровь. Я так хотела родить ему ребенка, хотела этого больше всего на свете, даже больше его любви… Но пришла кровь. Я думала, та ночь станет моим сокровищем, неисчерпаемым источником силы… Но пришла кровь.

Слезы катились по ее лицу, капали в воду. Они не были черными, но и вода не стала чище, только на душе полегчало.

Сейнфреда села на траву и прислонилась к дереву. Она молчала. Сейчас в ней больше не было презрения или возмущения, и Альруна уже подумала, что, может быть, Сейнфреда поймет ее, простит. Но тут женщина вдруг спросила:

— Ты видишь тут детей?

Альруна вытащила руки из воды, они горели огнем.

— О чем ты?

— Ты видишь тут детей? — резким тоном повторила Сейнфреда. Альруна не ожидала такого тона от столь мягкосердечной женщины. — Я замужем за Замо много лет, но мне не удается забеременеть. Как думаешь, как часто я цеплялась за надежду — надежду, которой суждено было развеяться? Как часто я плакала, когда расцветала кровью? Как часто проклинала свое тело, молила Господа, чтобы тот смилостивился надо мной? Как часто думала, что умру от боли, и не потому, что потеряла то, что имела, а потому, что мне этого никогда не обрести? С бедами прошлого можно справиться, но что делать, когда у тебя нет будущего? Тут не хватит слез, чтобы оплакать утрату.

Женщина помолчала, а когда заговорила вновь, в ее голосе больше не было злости, только эхо былых горестей.

— Мои надежды разбивались сотни раз, твоя — лишь один. И поэтому ты чуть не убила ребенка?

Теперь уже покраснели не только руки Альруны, но и ее лицо. Да, ей было стыдно за содеянное перед родителями, перед Ричардом, даже перед Гуннорой, но никогда еще она не чувствовала себя столь мерзко.

— Когда мы хотим завести ребенка, — прошептала Сейнфреда, — мы на самом деле жаждем лучшего будущего. Это желание не порождается самолюбием, ведь лучшее будущее не принадлежит нам, но нашим детям. Нам же остается лишь надежда. Надежда, но не право на ребенка.

Сейнфреда встала и медленно направилась прочь. Она покачнулась.

— Сейнфреда! — Альруна вытащила сорочку из воды и метнулась за женщиной. — Сейнфреда!

Та остановилась, и ее голос вдруг прозвучал хрипло, как у Гунноры.

— Ты кружишь над своей бедой, но когда-нибудь она затянет тебя в мрачные глубины, словно водоворот в бурной реке. Ты должна перейти эту реку, понимаешь? Найти брод, и пусть ты вымокнешь, но твоя голова не уйдет под воду, ты сможешь дышать, и у тебя хватит сил добраться до другого берега. И, может быть, на том берегу не станет лучше, зато твоя одежда быстро высохнет на солнце.

Альруне почудилось, будто лучи солнца уже гладят ее кожу, проникая сквозь густую листву.

— Мне очень жаль, — смущенно сказала она.

— Чего тебе жаль? — Сейнфреда была неумолима. — Что маленький Ричард еще жив? Что Ричард любит Гуннору? Что тебе приходится жить у меня?

— Нет, — пробормотала Альруна. — Мне жаль, что ты бесплодна.

Лицо Сейнфреды смягчилось, слезы потекли по щекам — не первые и не последние слезы в ее жизни.

И если бы эти слезы упали в воду, поняла Альруна, она бы прояснилась. Но слезы капали не в ручей, а на руки Альруны. Та обняла Сейнфреду, прижала к себе, погладила по дрожащим плечам.

— Это несправедливо, — пробормотала Сейнфреда. — Просто несправедливо. Я никогда не думала о себе, только о моих сестрах. Я вышла за Замо только ради них, терпела Гильду, поскольку от наших с ней отношений зависела судьба моих малышек. А теперь мне приходится жить вдали от них, и у меня нет ребенка, который примирил бы меня с этой утратой.

Альруне вспомнилась ее давнишняя клятва: она готова была отказаться от Ричарда, от его любви, от детей, только бы он остался жив. Подобную жертву принесла и Сейнфреда, и обе жертвы были напрасны, ведь никто не признал их величия, не было никого, кто принял бы их. Только сами эти женщины могли найти в себе силы отринуть горечь бессмысленных клятв.

Сейнфреда перестала плакать.

— Чем я могу помочь тебе? — спросила Альруна.

— Постирай сорочку.

Женщина отвернулась, она больше не дрожала. Чувство близости развеялось, и пролетел тот миг, когда Альруна подумала: «Когда-нибудь я больше не буду чувствовать себя чужой в собственном теле, когда-нибудь я смогу жить, не думая о том, что все напрасно».

Альруна забиралась в лес все дальше, она больше не боялась заблудиться, не опасалась волков и медведей. Тут царил полумрак, но Альруна все прекрасно видела, словно все ее чувства обострились. Она научилась различать звуки леса — шорохи, шелест, треск веток. Ветер играл в листве, птицы кружили над ее головой, звери крались в зарослях, но Альруна больше не вздрагивала от бесчисленных голосов леса. Она любовалась богатством красок, переливами коричневого, зеленого, красного.

Однажды она добралась до разрушенной хижины Гунноры — по крайней мере Альруна была уверена, что это та самая хижина. Сейнфреда рассказывала ей, что сестра пару лет жила в лесу совсем одна, и только иногда Гуннору навещали родные или женщины из окрестных деревень, нуждавшиеся в помощи мастерицы рун.

От рун не осталось и следа, да и хижина совсем развалилась. На поляне Альруна нашла несколько перьев — то ли они остались тут после жертвоприношения, а может быть, птица сама умерла здесь. Поляна, где когда-то жила мастерица рун, была удивительно тихой, будто никто не хотел селиться в этих местах, даже теперь, когда Гунноры тут не было. Альруна представила себе, как ее соперница с распущенными и всклокоченными волосами сидит перед хижиной, проводя языческие ритуалы. Ее бросило в дрожь.

К этому времени она успела подружиться с Сейнфредой, и они многое друг другу рассказывали, только о маленьком Ричарде и бесплодии больше не говорили. И все же, когда Альруна думала о Гунноре, она чувствовала горечь. Былая ненависть не развеялась только оттого, что Гуннора увезла ее в этот лес, проявив понимание и сочувствие. Теперь же, стоя перед этой хижиной, Альруна поняла, что ее ненависть была вызвана не только безответной любовью к Ричарду, но и неприязнью ко всему языческому. Ее родители были из рода язычников, диких и кровожадных норманнов, не желавших принимать крещение, но сами они отчаянно пытались отринуть прошлое и воспитать свою дочь истинной христианкой. Крещение Гунноры ничего не изменило, Альруне по-прежнему казалось, что они обречены на вечную вражду, вражду, обусловленную зовом их крови.