Гуннора едва подавила дрожь.

— Но не все датчане воины и завоеватели. Мои родители были мирными людьми, которые надеялись обрести тут новую жизнь. Наверняка среди прибывших много таких.

— Что ж, об этом мне ничего не известно. Но я думаю, что их король Харальд Синезубый не захотел бы, чтобы его подданные зашли так далеко. Ты знала, что он крещен?

Гуннора покачала головой.

— Один миссионер, некий Поппо, уговорил Харальда принять христианство. По слухам, он поспорил с Харальдом, что сумеет дотронуться до раскаленного железа и не обожжется, потому что Господь защитит его. Поппо коснулся железа, но его кожа осталась мягкой и нежной, как у младенца. Так он выиграл спор.

Гуннора нахмурилась.

— Ты думаешь, такое возможно? Или Поппо пошел на хитрость?

— Я думаю, что крещение было выгодно Харальду. Как христианин, он теперь не обязан платить дань Священной Римской империи. Я не знаю, что происходит в его сердце, но король Харальд принял перемены. — Она посмотрела на Гуннору. — И ты должна.

Гуннора как раз поднесла кружку скира к губам, но не отпила ни глотка.

— Как все это связано со мной? — удивленно спросила она.

Матильда придвинулась к ней ближе, ее глаза загорелись.

— Подумай, Ричард должен объединить всех датчан, заставить их подчиняться. Он должен доказать им, что не враг язычникам, что рад приветствовать их в своей стране. И это удалось бы ему намного лучше, если бы рядом с ним была датчанка.

Гуннора не сразу поняла, о чем говорит Матильда, но затем ее осенило.

— Как глупо думать, что такой женщиной могу стать я! — Она энергично покачала головой. — Ричард больше не хочет видеть меня. И он никогда меня не простит.

— Не простит, если ты ничего не сделаешь.

— Но что же мне делать? Я совершила слишком много ошибок, приняла слишком много неправильных решений. И Ричард прав. Оглядываясь на прошлое, я сожалею о том, что тогда многого не понимала.

— Прошлое не вернешь. И не нужно. — Матильда вздохнула. — Иногда даже лучший певец может сфальшивить, но если его песня завершится блистательной нотой, то фальшь не испортит пение.

— Не так легко исправить все плохое в мире.

— Поверь мне! — Матильда сжала ее руку, погладила по плечу. — Я много лет спокойно живу при дворе, но в молодые годы мне довелось заглянуть в пропасть души человеческой. Я видела, как люди, юные и невинные, умирают, сама совершала грехи, которые, по словам священников, приводят людей к вечному проклятию — убийство, предательство, сомнения в Господе.

Гунноре нелегко было поверить в это.

— Мне кажется, сама ты себя за это не проклинаешь.

Матильда покачала головой.

— Я делала то, что должна была. Но запомнюсь я не этим.

— Хм. — Гуннора задумалась. — Но какими бы прекрасными ни были последние ноты песни, они не перебросят мостик через пропасть, мостик, который выдержал бы вес человека.

— Это верно, — признала Матильда. — Но я покажу тебе другой мостик. Пойдем.

Она встала и вышла из комнаты, не оглядываясь. Поколебавшись, Гуннора последовала за ней. Ребенок толкался, заболела спина. Еще три-четыре месяца, и малыш готов будет вступить в бой с этим миром. Ибо жизнь — это вечная борьба. Всегда.

Ноги у Гунноры болели, она едва сумела выйти во двор.

— Ты только посмотри! — Матильда указала наверх.

Как оказалось, недавно прошел сильный дождь, во дворе стояли глубокие лужи, в которых отражалось прояснившееся небо. В вышине сияла радуга.

— Норманны верят, что радуга соединяет людей и богов, — сказала Матильда.

Гуннора вдохнула свежий воздух, чувствуя, как раскраснелись ее щеки.

— И?

— Христиане согласны с этим. Они считают, что радуга — символ союза между Богом и людьми.

Во дворе стояли и другие люди, и когда они посмотрели на Гуннору, недоверчиво, враждебно, Матильда обняла ее за плечи. Все отвернулись.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросила Гуннора. — Радуга ничего не изменит, ведь на небе, бывает, собираются тучи, гремит гром, полыхают молнии. — Она наслаждалась прикосновением Матильды, ей казалось, что та готова простить ее.

— Это знают и христиане, и язычники, — возразила Матильда. — И все же радуются ярким цветам радуги. Сколь бы разными ни были люди, во что бы они ни верили, какую бы землю ни называли родной. И тебе будет не так тяжело сменить сторону.

Прежде чем Гуннора успела возразить, Матильда коснулась ее живота.

— Ты уверена, что ребенок от Ричарда?

Гуннора решительно кивнула.

— Я была беременна, когда бежала из Руана, просто еще не знала об этом.

— Это хорошо. Ребенок все упростит.

— О чем ты?

— Ты многое сделала ради своей сестры. Естественно, ты пойдешь на все ради ребенка.

Той ночью Гунноре снились родители. Они часто являлись ей в снах в последние годы, но никогда столь явственно. Обычно ей снились воспоминания детства, иногда — смерть Вальрама и Гунгильды. Но сегодня ее родители стояли на радуге, такой же, как показала ей Матильда. Радуга была крутой, но по ней можно было взобраться наверх, однако же, как только Гуннора взбежала к ним, радуясь их появлению, Вальрам и Гунгильда стали подниматься по радуге все выше.

— Папа! Мама! — крикнула Гуннора.

Но они ее не слышали. И хотя поступь Вальрама и Гунгильды была легка, Гунноре подъем давался тяжело, да и глаза подводили ее — она не могла разглядеть другой конец радуги, скрывшийся в серых тучах. Дойдя до облаков, родители исчезли в них, и облака развеялись, точно туман.

— Папа! Мама!

Родители пропали, но на их месте появились другие люди — ее сестры, Замо, Матильда… Ричард.

У герцога был меч, столь же огромный, как и у Агнарра, и когда он обнажил оружие, Гуннора в ужасе закричала. Но Ричард не напал ни на нее, ни на ее сестер, закрыл их собой, защищая от чего-то, и принялся рубить мечом радугу. Та распалась на мелкие осколки, разлетевшиеся искрами, и только тогда Гуннора увидела, что за радугой вовсе не широкая степь, цветущая, плодородная, как она думала, а поле боя, полное стервятников… Нет, не стервятников — горбатых людей в черном, склонявшихся над павшими воинами и выклевывавших им глаза. А потом они обратились уже не птицами, а крысами, змеями, червями, набросились уже не на трупы, а на осколки радуги, серые, безжизненные.

«Где же цвета? — подумала Гуннора. — Где мои родители? Где мост между небом и землей?»

Но ничего этого не было. Остались только Ричард, сестры, Матильда.

— Зачем ты убил радугу? — спросила Гуннора.

Ричард — уже без меча, без крови на руках — подошел к ней. Его глаза сияли, руки легли ей на плечи. Его объятия защищали, дарили утешение.

— Я убил не радугу, а всех стервятников и крыс, змей и червей.

Действительно, все это исчезло. От странных фигур в черном и от мертвых тел не осталось и следа. Впереди тянулась голая земля, небо было холодно-голубым.

— Где же радуга? — спросила она.

Ричард гладил ее по плечам, по лицу и шее.

— Ее нет. Но не бойся, ты родишь новую.

Просыпаясь, Гуннора еще чувствовала его прикосновения. Она облегченно вздохнула, зарылась носом в подушку, наслаждаясь ласками Ричарда и легкими толчками ребенка. Но когда она открыла глаза, рядом никого не было. Ричард остался далеко… и все еще был преисполнен ненависти к ней.

Она расплакалась, не зная, чего ей больше не хватает, радуги… или его объятий.

Близилась осень, день клонился к закату, обагряя небо последними лучами солнца, и его свет, мягкий и нежный, лился сквозь темные тучи, сладкий, как мед. В безграничных высях взошла бледная луна, запели птицы, их печальный хор вторил шелесту листьев на ветру, и трудно было поверить, что эти листья, поблескивавшие в багровых лучах заходящего солнца, опадут осенью — сейчас они серебрились, точно какой-то ювелир выковал их ажурную филигрань.

Но спутники Агнарра не слышали чарующую мелодию леса, ее заглушали крики и шум. Они были чересчур уж громкими, эти люди, и поступь их была тяжела, им не было дела до красот мира и тепла последних лучей.