Господи!.. Вся моя жизнь была отравлена моим позором. Я верила в любовь Юрочки, он меня понимал, и я стала рисовать, и все восхищались мной. Но его прошлое и его положение не давали мне покою. Никогда я не была счастливой… По-настоящему! Ни на лужайках Павловска, полных цветов, ни в наших комнатах, усеянных фанерками и листками, — несмотря на настоящее Искусство и настоящую Любовь…

А теперь поздно, поздно, поздно. Его нет, он погиб, все сроки кончились. И на что ему я — такая? <…>

<…> Ношу воду. Ношу тяжести с рынка. <…>

День имени Михаила Алексеевича. Погиб ли бесповоротно его дневник^{378}? Исчезла ли с лица земли его могила?

…Опять скользко, мокро и грязно. А во сне… Я нарисовала картинку (среди пропавших была похожая по колориту, с зажженными ранним вечером фонарями за Невой — «стеклянная» акварель). На заднем плане были фабрики, мрачные высокие дома — за рекой — даль такая — но в прозрачной дымке — а на этом берегу реки, вблизи, экзотическая райская рощица. <…>

…В газетах возрасты кандидатов. Все наши градоправители моложе меня; 1905, 1906, 1908 г. и т. д. Как скучно жить в такой «нетрадиционной» стране — и в то же время без творческих фантазий! Вчера по американскому> радио Николай Набоков фатовато говорил о необходимости свободы творчества. <…>

(ночь) <…> И разве правда, что все зависит от себя самой? Я научилась готовить, но я разучилась рисовать. К кому обратиться? Кто меня пожалеет?

Опять катастрофа — не отоваривают <нрзб>, и говорят, не принимают денег: девальвация. Неожиданно, как и все. Я в ужасе, у меня 400 руб. маминых денег — подарок Юре — священные деньги, я притрагивалась к ним осторожно и нарушала только ввиду крайности.

Всем нам жутко не везет. Но перед Юрой я просто преступница. Я обязана бы была в курсе всего — не спать<?>. Но я так затуркана и несчастна, что боюсь даже говорить о чем-то важном, — будто несчастья посыпались на меня со всех сторон — только задам вопрос, не только сделаю шаг. Господи! Мам, помоги мне!.. Даже если я преступная дрянь, даже если мне нет прощения!..

Я взволновалась из-за денег, вчера разменяла мамины четыре сотни, пустила их на долг Марусе, бегала весь день, отоваривалась — наши опять из-за скупости прошляпили <нрзб>, но все это померкло, когда по радио ночью услышала о смерти Дмитриева^{379}.

Бедный В. В.!.. И вспомнила его балетные увлечения. <…> Достоевщина, покаянные исповеди, карьеризм, м. б., нехороший — и чудесный талант, с русской лиричностью и детской мешковатостью подчас… Бедный В. В., трижды лауреат!..

«…М<ожет> б<ыть>, через живопись О<льга> Н<иколаевна> покажет, что она за Личность!» И в театре, когда они пришли ко мне в уборную с К. Державиным, я кому-то сказала: «В. В. нашел меня хорошенькой». Он, довольно грубо: «Я сказал: красивая». Я была в траурном наряде, с букетом белых лилий и в светлых локонах. Молодость моя!..

Я очень плачу о Дмитриеве, хотя я сто лет его не видала, и он вряд ли бы пожалел теперь обо мне.

Мих<аил> Ал<ексеевич> написал о нем много стихов.

Далекая зима… тоже очень холодная. Алек Скрыдлов, Мадлэна, Борис Эрбштейн с сапфировыми глазами. Молодость моя! Бедный В. В., где вы теперь?..

Вот и новое Солнце! Была с Мар<усей> в кино на «Марате». Я все вспоминала Юрочку: пейзажи и костелы его Литвы…

Мар<уся> с Зиной нашли мне какую-то «ночную» службу. Не знаю, что будет. <…>

Служба, увы, неподходящая — жуткие условия, хотя жалованье хорошее (выпускающий в газете). Сег<одня> вечером был страшный сон про Юрочку. Сперва — будто он нагрубил еврейке Черномордик^{380} и она на него жаловалась, а потом о нем было дурно сказано где-то в печати — потом оказалось, что это сон, — но наяву читала пьесу, современную, и там его фамилия фигурировала, как врага. Я взбесилась и закричала… Сон в руку — я знала — но если ему будет худо, я за него готова убить весь мир — и даже, если я влюблюсь, как кошка, в другого мужчину, я и его готова убить. <…>

Пурга в окне. Утро. Еще был сон такой: на Бассейной встретила Аню Энгельгардт. Она была линялая, но довольно молодая. Я спросила про Леночку, она отвечала неохотно: будто та работает на бойне в бухгалтерии. Я подумала что это не дело для дочери Гумилёва^{381}. О дочери Ани Галине — приблудной — я и спросить не хотела. <…>

…Пурга в окне…

Во сне флирт с Всеволодом (!)… Какие-то комнаты; я расставляю мебель — в угол письм<енный> стол. Вчера зашла после службы в Рус<ский> музей к Савинову. Он был очень любезен, но ничего, конечно, не мог обещать.

Вчера меня горько опечалила весть о смерти Анны Ахматовой^{382}. М<ожет> б<ыть>, и неверно, но скорее правда. Елиз. Анне звонила Марианна Евг., просила узнать у Всеволода, но он не знал ничего и очень взгрустнул. Помню, как я ей подарила на Литейном розу и как после они с Радловой «отбивали» меня друг от друга. А еще после она хотела придти утешать меня, когда узнала об участи Юрочки. Юрочка не любил ее — ни стихов, ни ее саму, считая очень неискренней. И он обиделся, что она не была на похоронах М<ихаила>А<лексеевича>. Пунин был и сказал, что она больна. Гумилёв со смехом рассказывал мне часто (тоже) о ея притворствах. Но все же в ней была большая сила — «нет на земле твоего короля…».

Она в чем-то говорила за всех женщин. <…>

Да, во сне видала Маврину, Милаш<евского> и Кузьмина, все были много моложе, на какой-то постели; особ<енно> нежно говорила я с Кузьминым (когда-то другие меня к нему приревновали, я и переписывалась с ним больше всего). Сейчас <…> писала Дарану. <…>

Если бы Юрочка был жив! Бедный мой дорогой мальчик! Какая гнусная эпоха! Омерзительно все, кроме цветов.

<…> У меня странная нервность от телефонов. Верно, после известия о Юрочке.

…Как хорошо бы иметь длинный отпуск! Какая гадость — служба! И есть люди, кто ее любит. Я ненавижу всякое ярмо — даже любовь (тираническая всегда) иногда тяготит. Как у мамы, Юры, теперь у Юли^{383}.

Частые грозы, чувст<вую> себя не очень хорошо. <…> В Москве повидала Митрохина, он грустный, говорит о смерти. Комнатка уютная, совсем похожа на его ленинградскую. Много книг. (Ларионов в Париже занят продажей старины…) С Дараном сердечно поговорили по телефону, <…> а Маврина меня неприятно поразила. Правда, звала на дачу, но вообще нелепо как-то говорила. Даран очень ее ругает. <…> В музеи не попала. <…>

Плохой сон с бедной Линой Ив<ановной> — она, молодая, где-то повисла в воздухе, а я бегала по этажам за помощью и никак не дозванивалась… А сегодня сон был приятный: в меня влюбился Ал<ексей> Толстой. Случилось как-то нечаянно, но после он прислал шоколад для Куси и золотой слиток мне и рубиновый браслет и еще что-то. Говорили, что он был влюблен в юную девку, после он жалел хорошенькую секретаршу, нарядную (тоже бывший роман). Я была близка к обмороку, но знала, что он полюбил меня.