— Ты хорошо себя чувствуешь? — Никита потрогал мой лоб. — Какая-то ты странная.

— Все в порядке. Просто устала. Слишком много для одного дня.

— Да, пожалуй, — согласился он.

Я-то имела в виду совсем другое, не то, что Никита. И я вполне могла бы ему об этом рассказать, но… Он расстроится в очередной раз. Начнет меня утешать… Нет, не стоит.

После обеда Никита засел в маленькой комнате делать срочный расчет для заказчиков, а я устроилась с книжкой в гостиной. Но слова упорно не хотели складываться в предложения, рассыпались бессмысленным горохом. Я никак не могла выбросить из головы встречу в автобусе.

Отложив книжку, я подошла к маминому шифоньеру. Странно, но он всегда немножко пугал меня. Как будто старые вещи, принадлежавшие давно умершим людям, несли в себе что-то мистическое. Я даже зеркало на его дверце протирала реже. И почти никогда в него не смотрелась.

Как-то очень странно падал свет на зеркало — оно словно мерцало изнутри. Или всему виной поблескивающая в закатном солнце пыль? А может, зеркала, в которые долго никто не смотрится, стареют и умирают — как жемчуг?

Я подошла совсем близко, почти вплотную. Глаза в глаза — не отрываясь, как загипнотизированная. Дрогнула зеркальная гладь, пошла мелкой рябью. Или поплыло отражение?

Я смотрела внутрь себя. Когда передо мной раскрывалось сокровенное других людей, я воспринимала это совершенно спокойно. Как анатомический муляж. Но видеть так себя… Меня передернуло от омерзения. Я никогда не могла спокойно смотреть даже на свои рентгеновские снимки.

Но не это было самым страшным. Все внутри меня пылало таким ярким оранжевым пламенем, что глазам стало больно. Сотни тоненьких оранжевых ниточек притекали из ниоткуда, прямо из воздуха, и соединялись в моем солнечном сплетении, похожем на огненный шар.

Никита спросил, хорошо ли я себя чувствую… Как я могу плохо себя чувствовать — забирая здоровье других людей? Бармалей удивлялся тому, что я не умерла в ванне… Как я могла умереть, если меня поддерживала украденная жизненная сила? Иван, Марина, Алка, Софочка, Шурик, бабуля с гипертонией, тетка с дорогой сумкой, гриб-боровик и его жена…

Я попыталась мысленно разорвать эти нити, отделить их от себя — ничего не вышло.

Они все умрут… Те, кто еще живы, — рано или поздно все они умрут…

Зажмуриться, поскорее, чтобы не видеть этого больше. Раз я ничего не могу с этим поделать — так хотя бы больше не видеть. Почему мне в голову не пришло просто отойти от зеркала? Я зажмурилась, крепко-крепко, так, как делала каждый раз, когда человек передо мной начинал «плыть». Потрясла головой, открыла глаза…

Отражение в зеркале изменилось. Там не было кресла, не было окна, не было края обеденного стола. Не было меня. Темнота, и что-то вроде подсвеченных синим скал. Спиной ко мне, совсем рядом, стояла невысокая женщина в длинном темно-синем платье с широкими рукавами. Его отделка и широкий узорчатый воротник переливались серебром и перламутром. Длинные распущенные волосы венчала небольшая корона. Рядом с ней, словно ожидая удара, съежилась девушка в белом.

Я замерла, не в силах оторвать взгляд от этой картины. Стало чуть светлее. Это была театральная сцена — но я видела ее не так, как до этого, в своих мечтах. Я представляла себя на сцене, как будто смотрела из зрительного зала. Теперь же я стояла за своей спиной. Да-да, за своей — потому что на сцене была я.

Я словно раздвоилась. Лена, стоящая в гостиной перед зеркалом, чувствовала все то же, что и Лена, стоящая на сцене. У нее — и у меня! — сладко замирало внутри в истоме ожидания, в предвкушении власти над сотнями, тысячами людей, замерших в экстазе. Мне было знакомо это чувство — именно его я испытывала двадцать один год назад, когда шла по дощатой школьной сцене к оскалившему пасть роялю.

Между тем зеркальная я грозным речитативом приказала что-то девушке и величественным жестом протянула ей кинжал. Та отпрянула, отказываясь. Я настаивала. И вдруг… «Der Hölle Rache kocht in meinem Herzen…»[3].

Невероятно! Я пела безумно сложную арию Царицы ночи из «Волшебной флейты» Моцарта. Арию, которую он написал специально для своей свояченицы Жозефы Вебер, чтобы продемонстрировать все красоты ее колоратурного сопрано. Четыре ноты фа третьей октавы! Я это могу???

«Можешь, — кивнул мне сидящий в царской ложе дьявол. — Ты еще и не так можешь. К тому же — разве ты еще не поняла? — ты Царица ночи! И не только на сцене».

Он был далеко, но я отчетливо видела его довольно лицо — если, конечно, можно видеть отчетливо нечто текучее, зыбкое, постоянно меняющееся. А еще я видела лица сидящих в зале мужчин, томящихся восторгом и вожделением. Лица женщин — тут к восторгу и — да, кое-где — вожделению добавлялась зависть, острая, жгучая, пьянящая зависть.

Забыв обо всем, я наслаждалась — этими чувствами, своим голосом, таким послушным и необыкновенным. Мне никогда не нравились высокие женские голоса, колоратуру я считала слишком холодной, прозрачной, похожей на тонкий лед. Но у каждой моей ноты, даже у самых высоких, заоблачных, стратосферных, была мягкая, бархатная подкладка, похожая на манящую тень в жаркий полдень.

«Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый», — вспомнила я Северянина.

Моя рука коснулась зеркала, прошла сквозь него, дотронулась до руки зеркального двойника, теплой живой руки — словно я, а не она, была бесплотным призраком. Вот моя кисть полностью слилась с ее кистью, ее мягкие, плавные жесты стали моими. Или мои — ее?

Так вот как это будет. Никакого импресарио с контрактом, никаких консерваторий и телеконкурсов. Я просто сделаю шаг — шаг через зеркало. Через пространство, время и события. Прошлая жизнь окажется позади, сразу, с чистого листа начнется новая — жизнь оперной дивы. В ней не будет собеседований, резюме, поездок на автобусе. Не будет сожалений и угрызений совести.

А как же Никита?

Мое лицо было уже так близко к зеркалу — как будто я собиралась опустить его в воду. Но мысль о Никите заставила меня вздрогнуть и остановиться.

Зазвонил телефон. Совершенно машинально, на автомате я дернулась к висящей на стене трубке, но звонки оборвались — Никита подошел в «кабинете». Повернувшись обратно к зеркалу, я увидела только свое белое, как бумага, лицо. Кресло. Окно. Край обеденного стола…

Не веря своим глазам, я дотронулась до зеркала — пальцы уперлись в холодное гладкое стекло. Как ни таращилась на свое отражение, как ни косила глазами — ничего не происходило. В зеркале отражались только моя бледная физиономия, растрепанные волосы, домашние штаны и футболка.

Я села на пол, упираясь спиной в кресло, и заскулила, как побитый щенок. Услышав мой вой, прибежал Никита.

— Палец прищемила. Дверцей, — объяснила я и тут же засунула якобы прищемленный палец в рот.

Поахав и поохав, излив на меня потоки сочувствия и медицинских советов, Никита сказал, что звонил Костя. Они с женой вернулись утром, а в данный момент направляются к нам, через час будут. Сказав пару емких слов, я отправилась на кухню и там с удивлением обнаружила, что уже наступил вечер. Сколько же времени я провела перед зеркалом? По всему выходило, не меньше двух часов. Значит, кофейком с конфеткой не обойдешься, надо готовить хоть какой-то, но ужин.

В течение часа я два раза обожглась, один раз порезалась, разбила тарелку и в довершение всего действительно прищемила палец дверцей буфета. Все потому, что время от времени на меня нападал странный столбняк, я застывала на месте, глядя в пространство и не видя ничего, кроме кухонного чада. Глаза застилало слезами — от этого самого чада или от досады?

— Все, хватит! — сказала я себе, в очередной раз роняя на пол жирную от куриной подливки ложку. — Хватит страдать. Давай сначала с Котом разберемся.

Молодожены, разумеется, застряли в пробке — если, конечно, не свернули в какой-нибудь темный переулок слегка пообжиматься, — мы с Никитой сидела за накрытым столом и нервничали. Ну я — понятно почему. Во-первых, все еще была на Костю очень зла, во-вторых, меня чрезвычайно интересовало, как он смог отделаться от «погремушки». Да и супруга его меня, разумеется, не могла не беспокоить. Это была, разумеется, совсем не та ревность, да и не были мы с ним такими уж попугайчиками-неразлучниками, как нормальные близнецы. Никогда меня не волновали его девицы, даже Полинка, с которой мы хоть и не стали близкими подругами, но вполне приятельствовали. А вот теперь я переживала. Жена все-таки. Наверняка какая-нибудь высоченная блондинка, дочка богатого папы, глупая и вульгарная.