От напряжения по его лицу пробежала судорога, веко мелко дрожало. Он переходил с места на место, шептал что-то, закрывал глаза и снова пристально, не мигая, смотрел себе под ноги.
Я не знаю, сколько прошло времени. Может, десять минут, может, полчаса.
— Костик! — тихо позвала я.
— Отстань от меня! — срывающимся фальцетом крикнул он и бросился карабкаться выше по склону.
— Подожди! Костя! — вскочив на ноги, я рванулась было за ним, но поскользнулась на прошлогодних листьях и съехала обратно к источнику.
Нежный звон заставил меня обернуться. Шар по-прежнему неподвижно висел над водой, по его гладкой поверхности бежали переливы невероятно красивых оттенков. Все тот же тихий голос нашептывал что-то. Я не разбирала слов, но мне казалось, что я понимаю его и так. И уже соглашалась — с чем? Мне показалось, что в сиянии я вижу какую-то светлую фигуру, которая манит меня к себе. Я сделала навстречу шаг, потом еще один, еще…
Непонятный, неприятный, как скрежет металла по стеклу, звук остановил меня в метре он шара. Звук этот доносился откуда-то сверху. С трудом подавив досаду, я подняла голову и увидела Костю.
Он лежал на земле под сосной, изо всех сил колотил по земле кулаками и то ли рыдал, то ли выл. Громко, со злобой, как противный, избалованный ребенок, которому не купили двадцать пятую по счету машинку. Костя пригоршнями рвал траву, впивался ногтями в землю — и выл. Мне показалось, что он сошел с ума. На мгновение меня захлестнула с головой черная паника. Кругом тайга, ни души, только я — и спятивший братик. А Генпетрович прилетит только завтра. Мне хотелось завыть вместе с Костей.
Когда мы были маленькими, он частенько устраивал истерики с дикими воплями, паданьем на пол, и даже битьем об этот самый пол головой. В таких случаях бабушка сладко пела: «Котенька, маленький, успокойся, детонька», папа хватался за ремень, а мама пыталась урезонить его сентенциями типа: «Ну как не стыдно, большой ведь уже парень!». А мне Костя был в эти моменты просто отвратителен. И только с огромным трудом я могла убедить себя, что так нельзя, что это же мой брат, которого я должна любить, каким бы глупым и противным он ни был.
Но сейчас я почувствовала вдруг по отношению к нему странную жалость. Совсем не ту, которую испытывала по отношению к бабушке или дяде Паше. К разбившему коленку малышу. К незнакомому старику, который дрожащими пальцами отсчитывает в магазине мелочь за пакет кефира. К девушке в красивом платье, которая полными отчаяния глазами смотрит то на часы, то на выход из метро. Нет, это была совсем другая жалость. Дурная бабья жалость, — «она его за муки полюбила»! — которая сломала не одну судьбу.
Мне вдруг захотелось подняться к нему, сесть рядом, погладить по худой спине с выпирающими даже через рубашку позвонками. Нагнуться и поцеловать в макушку со смешным, вечно торчащим завитком волос. Ведь он же мужчина, а мужчины так тяжело переживают крушение мечты. Особенно если ее исполнение было всего в одном шаге.
Налетел ветерок, зашумели верхушки деревьев. Я снова услышала звон, словно шар напомнил о себе. В последний раз взглянув на Костю, который все так же лежал ничком и басовито гудел на одной ноте, я медленно пошла к озерцу.
Может быть, дар дается не всем, может, у меня получится? Может, я — особенная? Я, а не Костя?
Мысль была такой соблазнительно сладкой, что я невольно ускорила шаг. И снова почувствовала ту невидимую силу рядом, которая просила остановиться.
«Иди! Ко мне!» — звал шар… или та светлая фигура?
«Не надо! Подожди!» — умолял другой голос. Впрочем, нет, это был даже не голос. Я просто чувствовала это.
И все-таки я пошла. И не потому, что зов «погремушки» был сильнее, нет. Просто она требовала, настаивала, приказывала — хотя и нежно. Но поняла я это уже потом, а тогда мне было не до размышлений. Я просто встала и пошла.
Подойдя к воде, я протянула руки, и шар послушно скользнул мне прямо в ладони. Я почувствовала то самое тепло и покалывание, о которых писал дядя Паша. И поняла, что если и возможно в этом мире счастье, то оно может быть только таким — держать в руках это чудо, слышать волшебный звон, следить за игрой красок… И — заглянуть в его сердцевину…
Посмотрев украдкой в сторону Кости, я перевела взгляд на «погремушку». Радужные переливы стали бледнее, а звон наоборот усилился. По поверхности шара теперь бежали опаловые волны, похожие на облака. Вот они стали тоньше, сквозь них начала проступать голубизна. И я вдруг поняла, что увижу, если начну всматриваться в глубину «погремушки».
Это была земля в миниатюре. Но не наша земля — а мир первых дней творения, еще не поврежденный грехом. Сейчас мерцающие облака разойдутся, и передо мной окажется Эдем. Райский сад. Я увижу то, чего не видел ни один из живущих и живших на земле после Адама и Евы. Ну, кроме, конечно, дяди Паши и Кости. Почему я так была в этом уверена? Не знаю. Но сомнений не было. И все же…
Что-то есть в этом неправильное, — темной тучкой, где-то у самого горизонта, пробежала мысль. Словно через замочную скважину заглядывать.
Ну и пусть, отмахнулась я. Упустить такую возможность? Ну нет! Даже если я, как и Костя, не получу от этого чудесный дар видеть сквозь землю, увидеть рай — уже одного этого достаточно.
От облаков осталась лишь легкая дымка. Я уже видела сквозь нее очертания материков. Как это будет? Наверно, как в Google Maps — сначала снимок со спутника, потом мгновенное приближение, увеличение, и вот уже картинка…
— Лена-а-а… — услышала я слабый Костин голос.
Вот так вот в детстве он, наревевшись всласть, тоненько звал: «Мама-а-а…» Или: «Баба-а-а…» Я поморщилась от досады и отвела взгляд от шара, однако все же успела заметить, как опаловые облака снова стремительно заволокли его поверхность.
— Что тебе? — буркнула я, прижав шар к груди.
— Посиди со мной, а?
Мне безумно хотелось послать его далеко и надолго, и я даже рот уже открыла. Но тут снова подступила жалость. Хоть я и злилась на него за то, что он помешал мне увидеть рай, но все же поднялась на неширокий карниз, куда он успел вскарабкаться. Завернутую в куртку «погремушку» я несла под мышкой.
— Послушай, — сказала я, сев рядом с ним на траву. — Ничего страшного, собственно, не произошло. Ну да, мы ничего не получили. Но и не потеряли ничего из того, что у нас было. За вычетом расходов на дорогу. Ну… Считай, что это турпоездка. Когда бы мы еще такую красоту увидели. И потом… Та красота, которая в шаре, думаю, стоит намного дороже. Ты ведь понял, что это было, да?
— Я думаю, это был рай. Ты тоже заглянула туда?
— Да, — легко соврала я. — Заглянула. Думаю, ты прав, это действительно рай. Кстати, я тоже не вижу никаких кладов, вообще ничего. Просто земля. Наверно, это чудо было персонально для дяди Паши.
— Наверно, — тяжело вздохнул Костя. — Он у тебя?
— Да, — через силу ответила я, снова начиная ненавидеть его.
— Дай мне. Я хочу еще раз посмотреть.
— Может, не стоит?
— Дай мне шар!
Костя вскочил, как развернувшаяся пружина. Его голос, только что слабый, словно у умирающего, вдруг налился силой и яростью. Мы стояли и смотрели друг на друга, как два врага. Я поняла, что готова убить брата — лишь бы не отдавать ему шар, который слабо грел мне бок и придавал решимости бороться, если понадобится, не на жизнь, а на смерть.
И вдруг что-то произошло. Чья-то невидимая рука провела по моему лбу, и я почувствовала, как расслабляются мышцы. Наваждение схлынуло. Шар мгновенно остыл, и я протянула его Косте.
Недоуменно дернув губой, Костя схватил сверток, развернул куртку и уставился на переливающуюся поверхность «погремушки». Но ничего не происходило. Костя таращился на нее точно так же, как совсем недавно пытался просверлить взглядом землю под ногами, но опаловые облака и не думали рассеиваться. Он выпустил шар из рук, и тот неподвижно повис в воздухе между нами.