— Глубинный Переход, — сказал Чант. Он переступил порог, сжимая в руке револьвер, и негромко добавил: — «Теперь прощайте. Дальний путь мне предстоит. Но почему терзают душу смутные сомненья? Воистину ли вижу я дорогу пред собой, или она — всего лишь наважденье?»

Сара последовала за Чантом, Енох вошёл последним. С обратной стороны дверь не запиралась, но Часовщик крепко-накрепко затворил её. Дверь при этом издала чудовищно громкий лязг.

— Если тут кто-то обитает, неужто они не услышат такого шума?

— Надеюсь, тут никого нет, — негромко отозвалась Сара. — Но похоже, здесь немного теплее. И на том спасибо.

Они пошли вперёд, не отставая друг от друга ни на шаг. В свете фонаря, которым Чант освещал дорогу, плясали по полу, стенам и потолку их тени, искажаемые потёками слизи на камнях. Пол в туннеле был неровным. Он то шёл на подъем, то, наоборот, на спуск. Впечатление было такое, словно путники шагают по холмам. То и дело под ногами попадались растресканные камни, а то и вывалившиеся из стен или выдавленные из пола. Казалось, в этом туннеле порой происходят землетрясения. Стучали по камню подошвы, и их стук отдавался многоголосым эхом. Стоило кому-то из спутников произнести хоть слово — и оно разлеталось по туннелю сотнями шепотов. Сара вдруг резко остановилась, Чант и Енох тоже.

— Послушайте, — негромко проговорила она, и эхо зловеще зашептало: «Послушайте, послушайте, послушайте».

Когда эхо стихло, Сара наконец поняла, что ей показалось таким необычным. Всю жизнь её окружали звуки Эвенмера — и в переулках Иннмэн-Пика, и в коридорах Внутренних Покоев. Ни один дом не бывает совсем беззвучен: шипят газовые рожки, поскрипывают лестничные ступени, хлопают двери, но в Глубинном Переходе царила абсолютная тишина. Даже завывание зимней вьюги не могло проникнуть так глубоко под землю, под тонны почвы и камня. Они были здесь совсем одни.

— «Ни зелени листвы, ни света дня, что радовал бы очи, — произнёс Чант. — Лишь только вечный сон в объятьях вечной ночи».

Енох кивнул и погладил плечо Сары. Затем все трое продолжили путь. К тому времени, когда решили остановиться на ночлег, ноги у всех ныли от ходьбы по неровному полу. Сара стянула ботинки, растёрла пальцы ног и вздохнула. Путники расстелили на камнях походные одеяла и перекусили хлебом, сыром и курагой, сев в кружок около горящего фонаря. Компанию им составляли только собственные тени да камни. И все же в крошечном язычке пламени фонаря и совместной трапезе было что-то уютное, и Сара хоть ненадолго отдохнула душой после немилосердно трудного дня.

— Когда я был молод, — негромко проговорил Чант, — вскоре после того, как я окончил Лэнг-колледж, вспыхнула война между Вествингом и Муммут Кетровианом — та самая, которая теперь зовётся Трехлетней Войной. В то время я служил военным врачом в Вествинге. Большая часть сражений происходила на самых нижних этажах Муммута. Там подземелья под подземельями, запутаннейшие лабиринты и туннели вроде этого. «Взор устремив к небесам, как бы ни были ясны они иль туманны, помни о битвах, что в воздухе и под землёю кипят непрестанно». Госпиталь должен был расположиться неподалёку от линии фронта, и по нескольку дней мы проводили в кромешной тьме. Как-то раз на нас наткнулись враги. Они и сами не поняли, что это госпиталь, но подвергли нас жестокому обстрелу. До сих пор помню, как кричали тогда раненые. Через некоторое время медикам все же удалось объясниться с муммутскими офицерами, но те не могли остановить кровопролития. Солдаты обезумели от темноты и запаха крови. «Слышу и ныне предсмертные стоны, мольбы о пощаде».

— Поэтому ты и оставил медицину? — спросила Сара.

— Отчасти. Но во время того обстрела в госпитале находился сам тогдашний Хозяин Эвенмера — он был ранен в предыдущем бою. Мне удалось спрятать его от муммутцев, а задача была не из лёгких. С тех пор мы подружились, и когда умер Фонарщик, он предложил мне эту должность.

— Ты долгожитель, это я знаю, — сказала Сара, — но все-таки ты не так стар, как Енох. Трехлетняя Война была сто лет назад. Чант кивнул.

— В марте мне исполнится сто шестьдесят лет. Из всех слуг в Эвенмере только Часовщику даровано бессмертие, но дворецкие и Фонарщики, как правило, живут по нескольку сотен лет.

— А ты никогда не был женат?

— Во времена моей молодости была одна дама из Гаханджина, которая была мне очень дорога, но ей запретили выйти за меня, поскольку её отец полагал, что я недостоин его дочери. Я не сдавался. Я был студентом-медиком, я был дерзок, самовлюблен, я клялся ей, что она мне дороже жизни, мне хотелось ради любви оторвать её от её семейства. Но она не была сильной женщиной, да и отец её ни на какие уговоры не поддавался, а я все стоял на своём. Он дал слово, что проклянёт и не пустит её на порог своего дома, если мы поженимся. А я клялся и божился, что умру без неё. Кончилось все тем, что она повесилась на стропилах храма в Тотмэнском аббатстве.

Чант понурил голову, на его лицо легли глубокие тени.

— Я окончил колледж и получил диплом. Во время войны я лучше понял, как драгоценна, как священна жизнь, как может она оборваться в любое мгновение. Я видел несчастья за несчастьями и часто думал о том, чтобы самому уйти из жизни.

— Но не сделал этого, — негромко произнесла Сара.

— Нет. Бывают, миледи, такие времена, когда нужно либо обрести прощение Господа, либо уйти, исчезнуть во плоти или в духе.

На время я покинул Эвенмер и не жил здесь до тех пор, пока Хозяин не призвал меня и не попросил служить ему. Думаю, он догадывался о том, что со мной произошло, а я никак не мог понять, почему столь недостойному человеку было позволено служить Фонарщиком в Эвенмере. Но вскоре я обрёл благодать Господню. Я стоял, преклонив колени, и молился под тем самым злосчастным стропилом в Тотмэнском аббатстве. В ту ночь я дал обет служить Богу, Высокому Дому и ближним своим. С того дня я так и живу.

— И тебе не бывало одиноко? — спросила Сара.

— Мы все одиноки, леди Андерсон. Я холостяк, но у меня много друзей в Доме, многие из них гораздо более одиноки, чем я, и я навещаю их во время обходов. И милость Божья не оставляет меня. Большего я не вправе просить.

— У тебя очень важная работа, — кивнула Сара.

— Да, но я не считаю её наказанием. «О, яркая звезда! Когда бы стал я так же верен, как и ты!» Я бы жил дальше, занимаясь чем угодно, ибо важно все на свете. Порой мне кажется, что любое моё деяние, великое или малое, ведёт меня, образно говоря, в Тотмэнское аббатство. Скорее всего так оно и будет.

Они молча завершили трапезу. Сара предложила:

— Давайте дежурить по очереди. Я могу подежурить первой.

— Мы с Чантом постоим в дозоре, — возразил Енох.

— Нет. Нас только трое, и будет нечестно, если вы станете меня баловать. Не спорьте со мной.

— Хорошо, — кивнул Чант. — Когда у вас такой взгляд, сразу ясно, что спорить бесполезно. Но боюсь, придётся погасить фонарь, а не то у нас масла не хватит на весь путь.

Сара обвела взглядом подземелье.

— Будет темно хоть глаз выколи, но нам не стоит бояться. Никто не нападёт на нас в этом безлюдном туннеле. Сна у меня — ни в одном глазу, поэтому я подежурю первой.

Она вскинула винтовку на плечо и решительно выпятила подбородок.

— Вы нас разбудите, если вам что-нибудь послышится?

— Да вы сами проснётесь. Стоит мне услышать какой-то звук помимо вашего дыхания, и я пальну из винтовки, — сказала Сара и погладила приклад. — Будет погромче будильника.

Фонарь погас. Сгустился мрак, сжал путников, словно огромная рука в чёрной перчатке. Сара сидела и отчаянно вглядывалась в темноту, напоминая себе о том, что светлее не будет. Она поднесла к глазам руку, вспомнив, что так проверяют, привыкли ли глаза к темноте, и конечно же, руки не разглядела. Ей стало не по себе. «Я словно цепной пёс ночью во дворе, — думала она, — у которого единственное оружие — нос и уши». Она с силой втянула воздух тонкими ноздрями. «Пахнет камнями. Придётся обойтись ушами. Попробую-ка я их навострить…» В тишине дыхание спутников звучало, как шум завода с паровыми двигателями. Даже собственное дыхание стало казаться Саре оглушительно громким. Она принялась представлять себе, как наполняются воздухом её лёгкие, как они затем выбрасывают отработанный воздух, и процесс этот показался ей странным и негармоничным. Вскоре на неё навалилась дремота: бодрствовать в темноте очень трудно. Все казалось таким нереальным… Сара расправила плечи и попробовала читать про себя стихи, но мысли её разбегались, и она думала о Картере, о Внутренних Покоях, о Комнате с Азалиями, которую она мечтала обустроить по-новому, об отце и о Лизбет. Она вспомнила о том, как видела Лизбет в последний раз, вспомнила и тот день, когда Лизбет играла со щенком на веранде, а они с Картером беседовали. Сара думала о том, не мог ли Картер уже разыскать Лизбет… ведь если бы он разыскал её, он бы написал об этом в своей записке… Словом, ею владели именно те страхи и те надежды, с которыми любящие думают о тех, кого любят, тогда, когда подспорьем для раздумий служит одно лишь воображение.