И однако же странное дело. Когда я стоял там, под высоким сводом леса, откуда изредка падали капли, с молодым священником в рясе по одну руку и ясноглазым маркизским школьником по другую, все это казалось мне бесконечно далеким, ушедшим в спокойную перспективу и холодный свет истории. Возможно, на меня влияло поведение священника. Он улыбался, шутил с мальчиком, потомком как тех пирующих, так и их жертв, хлопал в ладоши и прочел мне строфу одной из тех древних, зловещих песен. Казалось, прошли века с тех пор, как в последний раз пользовались этим отвратительным театром, и я смотрел на него не с большим волнением, чем испытал бы при посещении Стоунхенджа. На Хива-оа, когда я начал понимать, что это святилище все еще остается святилищем, и не совсем исчезла вероятность, что я могу услышать вопль схваченной жертвы, мое историческое отношение к нему полностью сошло на нет, и я ощутил к туземцам антипатию. Но священники здесь сохраняют свое веселое отношение: иронизируют над каннибализмом, как над эксцентричностью, скорее нелепой, чем ужасающей, пытаются, я бы сказал, пристыдить туземцев и отучить от этого занятия добродушными насмешками, как мы отваживаем ребенка от кражи сахара. В этом можно узнать трезвый и проницательный разум епископа Дордийона.
Глава двенадцатая
ИСТОРИЯ ОДНОЙ ПЛАНТАЦИИ
Таахауку на юго-западном берегу острова Хива-оа — Тахуку, как небрежно говорят белые, — можно назвать портом Атуоны. Это узкая, маленькая якорная стоянка, расположенная между невысокими скалистыми мысами, с нее открывается вид на лесистую долину, над долиной и заливом нависает заброшенный французский форт. Сама Атуона, расположенная на берегу соседней бухты, окаймлена амфитеатром гор, которые высятся над более близкими Таахауку и придают этому виду суровость. Они, должно быть, не выше четырех тысяч футов, однако ни на Таити с восемью тысячами, ни на Гавайях с пятнадцатью не найти подобного зрелища обрывистых, унылых хребтов. Поутру, когда лучи солнца полого падают на склоны, горы стоят громадной стеной: зеленые до вершин, если только вершины чудом не окажутся в облаках; там и сям их поверхность пересекают узкие, как трещины, ручейки. Среди дня свет падает отвеснее, и складки горного хребта предстают более рельефно, громадные ущелья погружаются в тень, громадные, причудливой формы выступы ярко освещаются солнцем. Во все часы дня они поражают взгляд новой красотой, а душу — одной и той же угрожающей мрачностью.
Эти горы, разделяющие воздушный поток нескончаемого пассата, несомненно, оказывают влияние на климат. Сильный ветер дул над якорной стоянкой днем и ночью. Днем и ночью те же самые фантастического вида рваные тучи неслись по небу, та же самая сумрачная шапка из дождя и тумана то опускалась на горы, то поднималась. С наступлением темноты ветер усиливался еще больше и становился холоднее, море, подобно воздуху, было постоянно взбудоражено. Волны протискивались на узкую якорную стоянку, как овцы в овчарню, проносились вдоль ее боков, высокие по одну сторону, низкие по другую, заставляли какую-то выбоину в скале грохотать и куриться, словно пушка, и, наконец, обессиленно выкатывались на пляж.
По дальнюю от Атуоны сторону за мысом укрывался питомник кокосовых пальм. Некоторые из них представляли собой лишь всходы, ни одна не достигала сколько-нибудь значительного размера, ни одна не устремлялась к небесам, похожим на хлыст, стволом взрослой пальмы. Со временем, по мере роста, цвет маленьких пальм меняется. Поначалу они сплошь зеленые, как трава, очень нежные, затем ствол становится золотистым, крона остается зеленой, как папоротник, а потом, когда ствол продолжает расти и приобретает свой окончательный серый цвет, зелень листьев становится насыщеннее, они темнеют вдали, блестят на солнце и сверкают серебристыми фонтанами под порывами ветра. В этой роще молодой поросли все цвета и сочетания их были представлены десятками. Пальмы красиво располагались на холмистой почве, кое-где среди них стояли настилы для сушки копры и ветхие хижины для ее хранения. Прохожему отовсюду была видна «Каско», качающаяся на узкой якорной стоянке внизу, а дальше перед ним постоянно находился темный амфитеатр атуоновских гор и скальный утес, которым он завершается со стороны моря. Пассат, раскачивая листья, создавал непрестанный шум летнего дождя, и время от времени в морской пещере начинал внезапно биться прибой с далеким грохотом барабанного боя.
В конце залива его невысокие скалистые берега понижаются и переходят в пляж. В тени прибрежных пальм, по которым непрестанно порхают ласточки, стоит склад копры, и рельсовый путь на высоких деревянных опорах идет вниз по склону к началу долины. Только что сошедший на берег путешественник, проходя там, видит широкую пресноводную лагуну (один узкий залив которой он пересекает), а за ней рощу величественных пальм, под которыми стоит дом торговца мистера Ки-на. Орехи над ним соприкасаются друг с другом, образуя высокую сплошную крышу; громко поют черные дрозды, островной петух издает торжествующий крик и сверкает золотистыми перьями, в роще вблизи и вдали позвякивают коровьи колокольчики; и, сидя на просторной веранде, убаюканный этой симфонией, вряд ли вы скажете себе: «Лучшие пятьдесят лет в Европе…» Дальше долина с плоским зеленым дном, с редкими кокосовыми пальмами. Посередине ее, журча на все лады, бежит речка, вдоль нее, там, где мы ожидали бы увидеть ивы, растут купами пуаро, образуя островки тени, столь отрадной сердцу рыболова. Я нигде не встречал более красивой тихой долины, более благоуханного воздуха, более приятных сельских звуков. Лишь одно обстоятельство может поразить сведущего человека: здесь хороший пляж, плодородная почва, хорошая вода, и однако же нигде нет никаких паепае, нигде нет следа островного населения.
Всего несколько лет назад эта долина была густо покрыта зарослями, представляла собой спорную землю и поле битвы каннибалов. На нее претендовали два рода — ни один, ни другой не мог обосновать справедливость своих притязаний, и дороги были пустынными, на них выходили только люди с оружием. Оттого-то долина теперь и выглядит так приветливо: расчищена, засеяна, застроена, с рельсовыми путями, эллингами и купальнями. Поскольку земля была ничьей, ее охотно уступили чужеземцу. Этим чужеземцем был капитан Джон Харт, туземцы называли его Има Хати, «Сломанная рука», потому что когда он только появился на островах, рука у него была на перевязи. Капитан Харт, уроженец Англии, но американский подданный, во время американской войны задумал выращивать на Маркизском архипелаге хлопок и поначалу добился успеха. Плантация его в Анохо была весьма урожайной; островной хлопок стоил дорого, и туземцы спорили о том, чья власть больше, Има Хати или французов. Спор решился в пользу капитана, потому что, хотя у французов было больше кораблей, у Харта было больше денег.
Харт счел Таахауку подходящим местом для плантации, приобрел землю и предложил место управляющего мистеру Роберту Стюарту, человеку из Файфшира, довольно долго жившему на этих островах, только что разоренному войной на Тауате. Мистер Стюарт отнесся с некоторым сомнением к этой авантюре, поскольку был слегка знаком с Атуоной и ее вождем Моипу, пользующимся дурной славой. Он рассказывал мне, что однажды сошел там на берег, когда начинало смеркаться, и обнаружил останки частично съеденных мужчины и женщины. При виде его испуга и отвращения один из молодых людей Моипу поднял человеческую ногу и, вызывающе уставясь на чужеземца, впился в пятку зубами. Никто не удивится тому, что мистер Стюарт тут же убежал в кусты, пролежал там всю ночь в сильном страхе, а с рассветом вышел в море. «Атуона всегда была скверным местом», — заметил мистер Стюарт своим грубоватым файфширским голосом. Несмотря на это зловещее предисловие, он принял предложение капитана, приплыл в Таахауку с тремя китайцами и принялся расчищать долину от зарослей.
В то время почти беспрерывно шла война между Атуоной и Хаамау, и однажды по обеим сторонам долины бой — вернее, шум боя — не утихал с полудня до темноты: выстрелы и оскорбления враждующих сторон неслись от холма к холму над головами мистера Стюарта и его китайцев. Битвы в полном смысле слова не было; это больше походило на перебранку школьников, только какой-то дурак дал этим детям ружья. Один человек умер от переутомления во время бега, и это было единственной потерей. С наступлением ночи выстрелы и оскорбления прекратились; жители Хаамау отошли, и победа по какому-то таинственному принципу досталась Моипу. Может быть, благодаря этому настал день, когда Моипу устроил пиршество, и группа людей из Хаамау явилась под почетной охраной принять в нем участие. Они утром проходили мимо Таахауку, и несколько молодых людей Моипу поджидали их там, чтобы образовать почетный эскорт. Вскоре после них мужчина, женщина и их двенадцатилетняя дочь из Хаамау принесли грибы. Возле лавки околачивалось несколько атуонских парней, но шел день примирения, и никто не предчувствовал опасности. Грибы взвесили и оплатили, мужчина попросил поточить ему топор, мистер Стюарт не захотел с этим возиться, поэтому кое-кто из атуонцев вызвался сделать это за него. Пока топор точили, один дружелюбно настроенный туземец шепнул мистеру Стюарту, чтобы он поберегся, так как назревает беда, и вдруг человека из Хаамау схватили и одним взмахом только что наточенного топора отрубили голову, потом руку. При первой же тревоге девочка скрылась в хлопчатнике; мистер Стюарт втолкнул женщину в дом, запер дверь снаружи и решил, что инцидент исчерпан. Но дело не обошлось без шума, и он достиг ушей девочки постарше, не спеша шедшей мимо, и она пустилась по долине со всех ног, зовя на бегу отца. Ее тоже схватили и обезглавили, не знаю, что они сделали с топором, для убийства девочки в ход пустили тупой нож, кровь била фонтанами и забрызгала парней с ног до головы. В таком жутком виде вся эта компания вернулась в Атуону и принесла головы Моипу. Можно представить себе, как прекратилось пиршество, однако нужно отметить, что гостям благородно позволили уйти. Они прошли обратно через Таахауку в крайнем волнении, вскоре в долине начали появляться орущие, торжествующие воины, тут мистер Стюарт получил письмо о готовящейся стычке и спрятался с китайцами в протестантской миссии Атуоны. Ночью лавку разграбили, а тела бросили в яму и присыпали листьями. Три дня спустя подошла шхуна, казалось, что все утихло, и мистер Стюарт с капитаном сошли на берег, чтобы оценить урон и взглянуть на могилу, от которой уже дурно пахло. Пока они этим занимались, компания молодых людей из Атуоны, наряженных в красное для выражения воинственных чувств, пришла через холмы, откопала тела и унесла на палках. В ту ночь началось пиршество.