«Боится меня? Да и зачем ей душу травить? У каждого – свое…»

Он вышел вслед за ней из избы.

Жаркое полдневное солнце заливало двор. Квохтали куры. Повизгивали в загоне поросята. «Живет же посреди леса, один-одинешенек…» Облик лесника, дремучего, медведеобразного, не вязался с его ролью избавителя всего живого и обездоленного.

Вечером Прокопьич вернулся: двустволка за спиной, на поясе дичь.

– Ну, – одобрительно пророкотал он, увидев посреди двора Антона.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

На это утро Столыпин назначил встречу с Распутиным.

У Петра Аркадьевича было несколько присутственных мест: в Елагином дворце, где находилась личная резиденция председателя совета министров; в Мариинском – там заседал Государственный совет; на Сенатской площади, в здании правительствующего сената; в министерстве внутренних дел – на Фонтанке, 57, у Чернышева моста. Но для этой встречи Столыпин выбрал кабинет на той же Фонтанке, в невзрачном доме, вызывавшем трепет одним своим видом с той поры, как здесь обосновалось III отделение собственной его императорского величества канцелярии, предшественник нынешнего департамента полиции.

При всем обилии дел, находившихся на попечении премьера, душу и сердце Петр Аркадьевич отдавал заботам наиглавнейшего в России министерства, коему еще сто лет назад Александр I предписал «пещись о повсеместном благосостоянии народа, спокойствии, тишине и благоустройстве всей империи». И уже в самом министерстве под особой опекой Столыпина было подразделение, ведавшее охраной и представавшее как бы в обличье двуглавого цербера: департамент полиции – и отдельный корпус жандармов. Шефом корпуса министр внутренних дел становился автоматически, одновременно со вступлением в должность министра.

Любимому детищу своему Столыпин посвящал два дня на неделе, вторник и пятницу, уже этим выделяя особое его значение. Но нынче для беседы с Распутиным Петр Аркадьевич освободил утро и третьего дня, среды. Этой встречи он ждал с интересом, более того – с нетерпением, какого не испытывал давно. Мужик, чье имя стало притчей во языцех, заинтриговал Петра Аркадьевича. И для этого были причины.

Поначалу, получив донесение, что в салоне графини Игнатьевой появился очередной «прорицатель», Столыпин не придал этому значения: еще один повод для двусмысленных насмешек и упражнений светских рифмоплетов. Потом поступило сообщение, что «божий человек» принят при дворе. Это тоже не выходило за привычное – сколько уже перебывало в Зимнем, Петергофе и Царском Селе подобных «святых»! Конечно, за каждым из них департамент учреждал пристальное наблюдение – якобы для охраны, а на самом деле для изучения их поведения, дабы не оказаться врасплох при сменах настроений государыни и государя, происходивших под влиянием этих чудотворцев. В департаменте собралось на них объемистое досье. Открывал его медиум из Лиона Низьер-Вашоль Филипп, объявившийся при русском дворе еще в канун века. Лионская газета писала: «Этот индивидуум, происхождение которого так же темно, как и его профессия, был представлен царю великим князем Николаем Николаевичем, завладел доверием царя и влиял на его разум. Кто же этот человек, посмевший поднять глаза так высоко и действовать так дерзко?» Департамент занялся получением ответа на сей вопрос. Оказалось, что оккультист был в прошлом мясником и биржевым спекулянтом. Однако по велению Николая императорская военно-медицинская академия выдала Филиппу диплом доктора медицины, а сам царь присвоил ему статского генерала. Надо отдать должное давнему предшественнику Столыпина Сипягину – министр вместе с высшим духовенством приложил немало сил, чтобы развенчать оккультиста-мясника. Его беспокоило влияние иноземного прорицателя на царскую семью. Борьба была жестокой. Удалось раздобыть сведения, что медиум привлекался к суду французским правительством за шарлатанство. Однако расположение царицы к Филиппу было столь велико, что заведующий заграничной агентурой Рачковский, представивший эти сведения, впал в немилость. Медиум опростоволосился сам: предсказал, что Александра Федоровна родит сына, но ошибся… Француз получил отставку, а Сипягин повез августейшую чету приложиться к московским святыням, чтобы вымолить у них престолонаследника. Но тоже потерпел фиаско. Хитрей действовал Плеве. При дворе изустно передавалось предсказание отшельника Серафима из Сарова, жившего век назад. Относилось это предсказание к одному из грядущих самодержцев: «В начале царствования сего монарха будут несчастья и беды народныя, будет война неудачная, настанет смута великая внутри государства, отец подымется на сына и брат на брата. Но вторая половина правления будет светлая, и жизнь государя долговременная». Надо же такому везению – именно министр Плеве обнаружил предсказание старца в архиве департамента полиции и установил, что адресовал его отшельник именно Николаю II. Рука об руку с синодом министр организовал пышные торжества, поездку августейшей семьи в Саровскую пустынь, к мощам преподобного Серафима. Эта поездка завершилась купанием царя и царицы в святом источнике, а затем и единением с верноподданными, тщательно отобранными полицией. Вера государя и государыни в могущество министерства внутренних дел и Саровского прорицателя была подтверждена рождением сына ровно через год после купания в чудотворном источнике. Плеве преуспел бы еще больше, если бы не разрывной снаряд, брошенный в его карету близ Варшавского вокзала террористом Егором Сазоновым.

Воспоминания о «духовной красоте Саровских дней» витали в дворцовых залах. Но рождение наследника принесло лишь новые огорчения – царевич Алексей оказался безнадежно болен. И царь, а особенно царица стали искать новых чудодейственных исцелителей. Поставщиками их всегда были приближенные государя. Флигель-адъютант граф Орлов разыскал в своем имении Дарью-кликушу, алкоголичку и неврастеничку. Когда ее, буйную во хмелю, вязали, она ругалась последними словами. В этих-то ее словах и проскальзывали прорицания. Дарью доставили во дворец, но баба оробела и, как ни бились с нею, проявить своих вещих способностей не смогла. Дарью сменили босоножка Матрена, доктор оккультных наук Папюс из Парижа, профессор Жак из Вены… Пензенский губернатор граф Игнатьев разыскал юродивого Митьку, страдавшего падучей. Говорить он не мог, только мычал. Вместе с толкователем мычания псаломщиком Елпидифором он предстал пред царские очи, отпаренный в бане и наряженный в зипун.

Митька был уже на памяти Столыпина. Петру Аркадьевичу глубоко претили все эти «божьи люди». Но он старался не обращать внимания на сопутствующие им скандальные истории. Что поделаешь, вера в сверхъестественные силы, противные законам природы, стремление перешагнуть за пороги сознания и времени, была свойственна непросвещенным умам всегда, уходила во тьму веков, в древнюю Индию и Египет, в Ассиро-Вавилонию и Иудею. Все эти жрецы, маги, чревовещатели и ясновидцы… Правда, в древние, века подобное хотя бы выглядело красиво: в Дельфийском прорицалище восседала над расселиной жрица Пифия, и вещающий голос ее сливался с шелестом священных лавров и дыханием сернистых паров, в которые вошел дух Аполлона… Теперь же – кликуши Дарьи и мычащие Митьки. Сами-то они не опасны, не пытаются и не могут вмешиваться в государственную политику: не по их уму сие. Совсем другое дело Распутин.

Как было известно Столыпину, царь встретил появление этого мужика во дворце без особого восторга, понудила его к тому августейшая супруга. «Уж лучше один Распутин, чем десять истерик в день!» – посетовал он одному из приближенных. Но прошло совсем немного времени, и пьяный мужик в поддевке и мазанных дегтем сапогах стал идолом и кумиром царствующей семьи. Каждому его слову внимали Александра Федоровна, дети и теперь уже сам государь. Когда две фрейлины, воспитательницы великих княжен, попытались протестовать против допуска Распутина в спальни своих воспитанниц, их тотчас же удалили из дворца. Было бы еще полбеды в том, что этот сквернословящий мужик стал чувствовать себя в царских покоях как в своей избе, – беда в ином: он не только, подобно своим предшественникам, ублажал и прорицал, а и суждения свои высказывал о высших сановниках и делах государственных. Царь и царица все чаще считались с его мнением, особенно при назначении лиц на государственные посты. Столыпин приказал установить за Распутиным тщательную слежку. Было налажено и наружное и внутреннее «освещение». К сожалению, оно прекращалось, когда «старец» переступал порог алькова Александры Федоровны. Но и без того знакомства и сфера интересов Распутина были расшифрованы достаточно полно.