— А что с Лэрке? — спрашивает София.

— По-моему, ей не нравится играть при забое овец, — отвечает Каспар.

— Иди и поговори с ней; мы уже много раз пробовали. Это почти как с японцами. Мясо-то они лопают, а чтобы грязную работу делать — ни-ни. И едят-то они палочками, потому что не любят колоть и резать.

Каспар идет к дому Лэрке и прислоняется к ее двери; она сидит у себя и играет. Звуки так прекрасны, что горы съеживаются. Когда номер окончен, он громко и ритмично хлопает. Она открывает, хлопая ему дверью прямо по голове, он теряет равновесие, падает, лежит в дверном проеме и смотрит вверх, под ее платье. Лэрке яростно дует во флейту и наступает на него. Каспару видны только ее кружевные трусы. Она садится ему на грудь, вцепляется в лицо, бьет его и орет ему на ухо. Каспар терпит все и молчит. Маленькое тело прыгает вверх-вниз по его животу. Он перестает чувствовать что-либо и теряет сознание.

Когда Каспар приходит в себя, он уже лежит на ее зеленом плюшевом диване. В комнате полно зеркал и театральных афиш. В углу туалетный столик с кучей всякой парфюмерии и косметики, вдоль стен — несколько шкафов, ломящихся от бальных платьев, шуб, боа из перьев, а под потолком по периметру комнаты тянется полка для шляп. А сама она сидит в лиловом бархатном халате и чистит ногти.

— А почему нельзя хлопать?

Она с шипением приближается к нему, уже готова вновь на него броситься — но медлит. На одежде Каспара кровь.

— Ты, наверно, редко читаешь журналы?

— Я их вообще не читаю, — говорит Каспар.

— Это, в общем, известная история.

Каспар никогда не видел человека из журналов наяву. Находиться так близко от нее вдруг стало странно. Он дрожит, вглядывается в лицо Лэрке и пытается вспомнить, где он мог ее видеть.

— У меня было турне, я играла в тысяче мест.

— У меня мама часто ходит на концерты, ее дом прямо за концертным залом, — говорит Каспар. — Она меня однажды притащила туда с собой. Это был первый и последний раз, когда я ходил в такое место.

Каспар никогда не испытывал восторга по поводу больших мероприятий. Там на него глазеют много тысяч человек, и даже когда выключают свет, спасения нет. Тогда его лицо светится, и люди отсаживаются подальше. Им больше нравится сидеть в кромешной тьме.

В бледном лице Лэрке, прямой спине и вздернутом носе что-то есть… Постепенно в голове Каспара всплывает картина.

— А слушай, может, я тебя видел? Там на концерте была очень молодая девчонка, и она должна была играть на флейте. Мама мне прожужжала все уши, недели напролет говорила, как ей повезло, что она достала на нее два билета. Но девчонка вдруг взяла и упала в обморок, и концерт отменили.

— Да, это была я, — шепчет Лэрке, и на глаза у нее наворачиваются слезы.

Теперь Каспар просто лежит на диване и слушает. В комнате темно, это хорошо. Он накрывает лицо подушкой, как будто его тут нет. Он всегда так поступает, когда хочет, чтобы друзья рассказали ему всю правду. Каспар ровно дышит, хотя все тело у него болит.

Лэрке располагает к нему еще и то, что он — почтальон.

— Почтальон — он как запечатанное письмо, — говорит Каспар.

— Тогда я тебе расскажу всю эту историю, — говорит она, — даже то, о чем не писали в журналах.

Она просовывает руку под свой лиловый халат, поправляет бретельки белья и вертит между пальцами пряди волос.

— Я начала учиться играть на блокфлейте в школе вместе со всеми. Звучало это отвратительно, слуха ни у кого не было. После школы я садилась у окна и играла сама. Я наслаждалась своими чистыми звуками, а в хорошую погоду я играла перед раскрытым окном. Однажды весной мне откликнулась птица, и мы в течение пяти волшебных минут играли дуэтом. В этот день я окончательно решила стать флейтисткой. Когда я по дороге из школы проходила мимо городского концертного зала, я мечтала когда-нибудь оказаться там на сцене.

Учитель музыки считал, что мне лучше учиться играть на пианино, но родители были за флейту, «потому что ее ты можешь брать с собой куда угодно», как они сказали. Эта флейта была моя собственная, на ней были отпечатки моих зубов. Но ее все равно пришлось заменить на поперечную флейту, когда со мной стала заниматься новая учительница. Она плохо слышала и всегда садилась очень близко ко мне, когда слушала мою игру. У нее был с собой маленький платочек, чтобы вытирать щеки, когда у меня из флейты летели брызги. Тогда я вечно напускала слюней в инструмент.

Я выступала на школьных концертах и участвовала в конкурсах, и мои родители решили, что на этом можно остановиться. Им просто хотелось, чтоб у меня было хорошее хобби. Мама выращивала орхидеи, а отец занимался резьбой по дереву. А я пошла по другой дороге и продолжила играть. На самом деле я занималась со своей учительницей чаще, чем думали родители. Она давала мне уроки бесплатно, потому что у меня был талант.

Лэрке ненадолго замолкает и смотрит перед собой. Она плотнее запахивает халат.

— В какой-то момент родители исчезли из поля зрения и превратились в зыбкий туман. Мне нравился резкий свет прожекторов, я купалась в нем и сияла. У меня появился новый учитель, он скорректировал мою технику, и я обожала его до дрожи. Он сказал, что упражняться по десять часов в день для меня недостаточно. В тот же год я поступила в консерваторию. Но там я особенно ни с кем не общалась, потому что уже тогда давала по сто концертов в год.

Лэрке окидывает комнату взглядом. Хотя ставни закрыты, сквозь узкие щелки просачивается свет. Ставни похожи на плавающие в воздухе черные квадраты.

— Все началось в один день, когда я устала. Я с самого утра отрабатывала новую технику дыхания, а в тот же вечер мне предстояло впервые в жизни выступать в концертном зале — в том самом, где я мечтала выступить в детстве. Зал был набит битком, была середина лета и страшная жара. Я всегда любила далекий гул приглушенного кашля, шуршания конфетных фантиков и публики, пересаживающейся взад-вперед. Но в тот день свет прожектора изменился. Ощущение было такое, как будто потолок раскрылся и оттуда выплыло странное белое солнце. Оно жгло как раскаленные добела угли и резало глаза как ножи. И вот тут-то все и случилось, Каспар. Я упала в обморок, я попробовала вдохнуть глубоко, до самого живота, как меня учили, но упала в обморок. Очнулась я за кулисами, чужие руки расстегивали на мне платье, кто-то протягивал мне стакан воды. Я сказала, что хочу вернуться и продолжить игру. Меня пытались остановить, но я встала. Свет прожекторов обжигал, а меня встретили аплодисментами еще до того, как я успела хоть что-то сыграть. Я глубоко вдохнула воздух, но я знала, что всех четырех частей симфонии мне нипочем не одолеть. Я вперила глаза в бегущих зеленых человечков на табличках запасных выходов, а в начале третьего отделения у меня подкосились ноги, дорогая флейта покатилась на пол, и меня вынесли со сцены, а мне аплодировали стоя.

Каким-то образом мне удалось выползти обратно и забрать цветы. Я ничего не сделала до конца, а мне все равно аплодировали. Я ничего не могла понять.

— В тот вечер что-то такое было в новостях, — вспомнил Каспар, — а на следующий день девочки во дворе играли «во флейтистку, которая упала в обморок», как они это называли. Одна влезала на скамейку и нарочно падала вперед с закрытыми глазами. А кто-нибудь из остальных должен был успеть подхватить ее раньше, чем другие.

— Да уж, они там развлекались на славу, — бурчит Лэрке, стискивает зубы и отводит глаза.

— Я отменила несколько следующих концертов, но когда я вернулась на сцену, все было не так, как прежде. Я просто не могла без содрогания думать о том, что мне будут аплодировать. А мне хлопали: и когда я входила, и когда выходила, и когда мне вручали цветы, и когда падала в обморок. Откуда мне было знать: вдруг моя музыка сама по себе им не нравилась? Я попросила дирижера сказать публике, чтоб они не хлопали. Он отнесся к этому с пониманием и попросил народ сидеть тихо и, если им понравилась музыка, просто улыбаться. Но публика все равно хлопала: они подумали, что дирижер меня не любит.