Озеро стало темнеть. Чаечки улетели, отправились спать. Осталась на воде лодка: кто-то из отдыхающих решил посмотреть на закат. Лодка стояла посреди озера — ни туда, ни сюда.

— Бывало, и моя лодочка останавливалась, но я брала себя в руки. — Она, видно, о том же подумала, что и я. Но вот лодка покачнулась, пошла быстрым ходом по озеру. Не идет, а летит. И Нина Павловна точно обрадовалась, засмеялась над чем-то. И вдруг погрустнела, посмотрела долгим взглядом на свои руки и еще сильней погрустнела.

— Всю войну на ремках работала. Вот и сгубила рученьки, опухали, как булки. Да, бывали времена. Новой техники тогда не давали. Только на старье с девчатами выезжали. И прицепщиком у меня тоже — девчонка. А на комбайн пошли — за штурвального была сестра Шура. Пашни-то от дома далековато. Там и жили и спали. Иногда в баню надо, пойдешь пешочком. Время ночное, небо светлое, месячно. Идем с Шурой, досыта наговоримся, потом замолчим, опять что-то думаем, решаем. А сверху — звездочки, звездочки. И как-то холодно, нехорошо сделается. Не люблю с тех пор эти светлые ночи. Думаю, поди трудно кому-то, а я живу весело, по-хорошему. И все дети — ко мне, и я к детям. Работа тоже хорошая. А что? Неправда? — Она смеется, глаза молодые теперь, и лицо тоже ожило, осветилось. Она встала и шторой закрыла окно. Но последний луч все равно проходит сквозь штору, и в комнате от этого уютно, светло. Так проходит полчаса, час, потом в комнате на глазах темнеет. Это заходит солнце, надвигается вечер. И сразу же пропадает озеро. В сумерках не разобрать его, а там, где стояло, теперь поднялся туман. В санатории — музыка, в аллеях поют и смеются, где-то рядом стучит волейбольный мяч — и все эти звуки сливаются в один длинный праздничный звук… Только сосны молчаливы и строги, казалось, уснули навечно.

— Человек много может. И наград не надо. Конечно, хорошо, когда награждают. И душе отрада, и голова кружится, ей того и надо — голове-то… Перву награду я в тринадцать лет получила. Я уж рассказывала, когда поваренком была. Ну ладно. Приехал как-то на стан председатель Поляков Володя. Тоже молоденький, а начальство. Привязал лошадку за пряслице, подошел к нам, руку поднял: «Дорогие товарищи! Хочу нашу Нинку наградить от правления. Больно вкусно готовит. Согласны?» Загудели — как не согласны! И подал мне три кулька пряников да конфет. Нету теперь Володи. Убили на фронте. И мы в войну тоже старались. Теперь вот болят мои косточки, ни одной живой нету. И сюда, в санаторий, болезнь загнала, да отдыхать не дают — то гости, то ученики да подруги…

— У вас, наверно, много учеников?

— А как же! В войну вон сама еще девчонкой была, а таких же соплюх обучала. Я и бригадиром потом была, кем только я не была. А недавно я и вовсе отмочила один номерок… — Она замолчала и подошла близко к окну. Я вижу, что она только делает вид, что смотрит в окно, а сама где-то витает. И я не выдерживаю — лезу с вопросом:

— Ну и какой номерок?

— Какой? — Она зачем-то переспрашивает и вдруг улыбается. — А я, знаете, обратилась ко всем женщинам, на всю область через газету сказала — идите на трактора, смелее идите. И пусть говорит кто-то, что это не женское дело, а мы докажем, что женское. Ну а если дети есть, то и дети не помешают. Да и надо с пеленок, прямо с пеленок настраивать. Спичка от спички вспыхивает, дитя же — от матери. Крестьянство должно быть потомственно. Вот смотрите — семьи учительские есть? Есть! У врачей есть! А колхозников — чтобы в три поколенья?.. Аха-а, замолчали.

Но откуда силы ее, откуда? Длинна жизнь, и вся — в заботах, в волнениях. И редко праздники, вёдро, все больше дождь, непогода. И почему этот путь не согнул, не отчаял? Ведь она же была всегда первой в колхозе, в районе, она же получила орден Ленина и другие награды. Но откуда силы ее?

И нет мне покоя от этих вопросов… А может быть, у моих вопросов совсем нет ответов? Наверное, эти люди не могли жить иначе. Просто такая жизнь для них была как бы завещана с самого рождения. Так же, как течение у рек, как синева у неба, зеленый цвет у растений… Да и разве замечает человек, как он дышит? Разве знает птица, какая сила поднимает ее на крыльях?.. И все-таки знает!.. Помнишь, Федор, как в первых письмах я рассказывал тебе о нашей школе, о наших учителях, о твоей бабушке Анне, которая вела часто уроки в лесу, на природе. Ты снова не веришь? А ведь так было: уже цвела сосна в канун троицы, а на поляне — наш седьмой класс. И учительница рассказывала нам о русских писателях, читала отрывки, а потом мы сами декламировали стихи — любимые строки. И сочиняли рассказы о деревьях, о птицах, об облаках и звездах… Но педагогично ли это?.. «Нет, нет! — говорили в районо твоей бабушке. — Нужно, мол, работать по правилам, и сама педагогика — наука древняя, точная…» Но учительница возражала: у педагогического дела — мол, сотни вариантов, тысячи бликов и озарений… Да, тысячи! А может, и больше. Как раз столько — сколько вокруг нас мальчишек и девчонок. И твоя бабушка выстояла, не сломилась, а победила! Сейчас Потанина Анна Тимофеевна — заслуженная учительница РСФСР. Жаль одного, что признание пришло на закате дня. Как и у Анисьи Михайловны Демешкиной, как у Нины Павловны Соколовой. Но на закате ли?.. Нет-нет, я все же, Федор, не точен. Для таких людей нет заката и нет угасания. Для них солнце никогда не заходит, для них жизнь — всегда утро, всегда начало их бесконечных дел и надежд. А раз утро, значит, забудем глаголы прошедшего времени. И давай вернем себя опять в настоящее — на нашу знакомую утятскую улицу. И давай спросим у моих земляков-ветеранов: в чем видят они смысл своей теперешней жизни? Ведь им давно пора прислониться к теплой сильной спине сына или внука. И это так, это правда. Но тогда почему же они все еще в строю, на работе?.. А может, и у этих вопросов опять не будет ответов? Но нет-нет, зачем же так сразу. Надо повидаться с ними, поговорить. И давай, сын, заглянем, к примеру, в семью Брылевых. Я здесь часто бываю. И мне всегда рады, и я плачу́ тем же. Вот недавно зашел к ним и стал мучить хозяйку вопросами — о войне, о прошлом, о самых первых колхозах.

— Говорят, вы сами первые вошли в колхоз?

— Говорят, в Москве кур доят. Да ты не сердись. Зачем о себе-то я буду хвастать? — отвечает мне Татьяна Самойловна — самая старшая из Брылевых.

— Вы и в молодости здесь жили?

— А где же еще? Тут и жили. — Она отвечает не спеша, подолгу подбирая слова, как это умеют только деревенские люди. — Жили трудно, по-всякому, как придется… Ну а потом колхозы пришли. Я, к примеру, стала колхозницей в четырнадцать лет. И сразу приняла на ферме семнадцать коров. Семнадцать — запоминай!.. И к тому же скотников нам тогда не давали. Не положено, мол, нельзя. Ну вот — мы сами и доили, сами и навоз убирали. А это — сильно большие хлопоты. Но ничего. Пореву где-нибудь в уголке, повздыхаю да снова айда! И по два центнера, понимаешь, надаивала. От одной группы за один раз! — Она смотрит на меня, улыбается. И улыбка хорошая, со значением: слушай, мол, слушай, запоминай.

— По скольку трудодней тогда зарабатывали? — пытаюсь я углубить разговор.

— А у меня до войны бывало по девятьсот трудодней, даже по тысяче. Это надо понять, не плясали — работали.

— Выходит, с вас и начался колхозный род у Брылевых?

— Нет-нет, — поправляет меня хозяйка. — Я, считай уж, второй укос. У меня и мама была колхозницей. А теперь уж и я сама дослужилась до ветеранов. Недавно даже медаль вручили, пионеры цветы поднесли…

— Хорошее дело — медаль.

— Ясно дело — хорошее. А у меня уж она вторая. Одну медаль, значит, за войну присудили, а эту вот — за труды… — Она открыла шкафчик, взяла шкатулку, в которой лежит медаль «Ветеран труда». Я попросил ее падеть эту медаль, но хозяйка качает головой:

— В будний день не хочу. Вот будут праздники — и надену. — Она бережно укладывает медаль обратно в шкатулку. Руки у нее сильно подрагивают, и я отвожу глаза. Она видит мое движение и поджимает губы:

— Что, не глянутся мои рученьки?