Погружался длинно, едва шевеля ногами, — так, словно на него смотрели со стороны, а когда заметил рапану и протянул к ней руку, то понял, что просчитался: вода слишком приблизила ее, сдвинула в сторону. К верху летел торчком, с журчанием в ушах. От усталости или неудачи раньше времени открыл рот, глотнул тяжелый сгусток горькой воды.

Отдышался, поплыл к берегу, вышел на камни.

— Не достал? — спросила девочка.

После холодной глубины, напряжения виделось четче, красочнее. У девочки — приметил он — все маленькое, резковатое, и лишь необычно широкие, расплывчатые глаза, да волосы пепельного, неживого цвета — наверное, крашеные. Она знала, что он присматривается к ней, ждала ответа.

— Не захотел, — сказал мальчик.

Девочка залилась негромким, заранее приготовленным смехом, вглядываясь в мальчика, наслаждаясь его смущением, которого, конечно, он старался не выказать. Пожалуй, это ему удалось, она притихла, подвинулась к нему.

— Знаешь, — вздохнула она, — а Сима из Москвы достал. И Радик из Смоленска. Своим дурочкам подарили.

Мальчик отвернулся. Ему казалось, что если он будет смотреть на нее, она опять рассмеется, и он не сможет хорошо отдохнуть. Стал смотреть вдоль берега, в глубину залива, где сияли белые корпуса пансионата и пляжи возле них были устланы тысячами тел. Мальчик впервые видел такое скопление обнаженных, жаждущих моря и солнца людей; пляжи казались ему доисторическими лежбищами. Он не говорил об этом родителям, просто отпрашивался на пустые берега.

Можно было плыть, кожа обсохла, потеплела, лишь тяжелил желудок глоток морской воды. Мальчик вскользь глянул на девочку, не понимая ясно для чего: может, убедиться в том, что она уже забыла про него; может, подбодрить себя: она — необыкновенная, странная, надо выполнить ее желание.

В холодной, мерцающей желтым светом глубине он увидел рапану. Медлительный моллюск почувствовал, что за ним охотятся, старательно уползал в темень каменного грота, оставляя след на белом песке. Зелено-красным облаком протекла рыбья стая. Колыхнулись, вытянулись, как по ветру космы водорослей. Краб раздирал клешней створки мидии. Сильно замутив воду, мальчик схватил раковину, пошел вверх.

Сквозь мокрое стекло маски он увидел девочку — сначала отдаленно, мутноватым пятном; а когда сдвинул маску — отчетливо, будто она вместе с берегом придвинулась к нему. Поднял руку, хотел бросить ей рапану; и вдруг, ощутив упругий, зябкий толчок в ладонь, расслабил пальцы; всего на мгновение — и раковина булькнула в воду.

Мальчик сел по другую сторону валуна, чтобы не так заметна была его бледная гусиная кожа, дышал ртом, чтобы не стучали зубы. Девочка легла на живот, положила голову на ладони. Она ничего не сказала, не глянула в его сторону. Можно было подумать, что ей все равно, кто с ней рядом и совсем не нужна ей рапана, но… в ее позе, расслабленной, совсем не напоказ, чувствовалось пренебрежение, безразличие к себе, берегу, морю. А главное — к нему, мальчику, зачем-то появившемуся и испортившему такое нежное утро.

Он привалился к валуну, вбирая спиной его тепло, ждал минуты, когда вернется отнятия морем сила, и думал — бегло, несвязными обрывками.

«Я достану, не могу не достать, почему не приходят отец и мать, рапапа хищница, она не водилась в Черном море, приплыла на днище корабля с Дальнего Востока, мы земляки, пришли бы мать и отец, увели, нет, я сначала достану рапану, она хищница, пожрала здесь всех устриц, принялась за мидий, зачем я хвастался, без толку плавал, лежал на воде, надо было сразу, сказал — не захотел, теперь надо достать, не для нее, для себя, сунуть ей, пусть идет к своему Радику, рапана приплыла, я прилетел, встретились, зачем, она холодная, скользкая, по-латыни моллускус — мягкотелая, свыше ста тысяч видов, все противные — слизень, беззубка, кальмар, осьминог, я достану, холод никак не выходит, где они, мать, отец, лучше бы не видеть этого Крыма, не купили ластов, трубки, мало тренировался, не пускали, дрожат колени, вулкан черный, огромный, как голова пьющего воду ящера, море наполняется солнцем, прогревает свое нутро, рапана уползает, я сижу, она уползает, надо плыть, гадкая рогатая ракушка, ты холодная, бескровная, тебе не больно, не уползай».

— Я пойду, — сказала девочка.

Ее глаза сузились, в них сгустилась голубизна, ресницы вздрагивали, чуть морщились кончики тонких губ: она знала, что он не может достать, ей уже было смешно от этого, она не сердилась и, пожалуй, помогала ему: думай, что я глупенькая, но и знай — я все поняла.

Мальчик слегка повел рукой в ее сторону, улыбнулся, попросив этим: «Подожди минуточку» — разбежался и, не оглядываясь, как бы не прощаясь, сильными рывками поплыл от берега.

В желтом провале между камнями песок был чист. Рапапа уползла. Мальчик просунул руку в темень грота, растопырил пальцы, провел ими по колкому основанию грота. Рапана вывалилась, перевернулась, судорожно втягивая в себя серую ногу, и ее накрыла песчаная муть.

Со всех сторон наплыли медузы, привлекла их, наверное, взбудораженная вода; розовые, синие, едва видимые, величиной с хрустальную вазу и совсем мизерные, похожие на цветные шляпки грибов сыроежек; они наполнили всю толщу воды от поверхности до дна. Текучие рыбьи косяки, казалось, прошивали их насквозь. Они напоминали еще парашютный десант, зависший над зелено-красным косматым лесом, в тишине которого краб пожирал моллюска мидию.

Медузы бились в грудь, голову, мальчик рвал их железным ободом маски, отталкивал руками. Они сгустили воду, сделали ее тяжелой; не умирали, не падали на дно; порванные, делались двумя, тремя медузами, шире распускали щупальца.

«Что я сделал вам? — немо кричал мальчик. — Отстаньте!»

Выныривая, одышливо хватая воздух, он видел берег. Там сидела девочка. Она не ушла. Позади нее вздымались черные развалины вулкана, впереди — сняло море. Она была самым четким, самым живым пятном на кромке между водой и сушей. Почему она не ушла?..

Делалось холодно, немели пальцы рук, сводило судорогой колени… Как-то мальчик заблудился в лесу. Снег, деревья, мороз. И жуткая тишина. Он начал стынуть, леденеть, так же немели пальцы, сводило судорогой колени. Ему хотелось звука, голоса, птичьего свиста, — он бы ожил, зашагал, пробудил бы в себе тепло. Его окликнули, нашли… Понемногу тот холод растаял в нем, позабылся. И вот сейчас вновь возник. Мальчик удивился: холодно — это когда ты совсем один. А здесь столько горячего воздуха, такое теплое небо… Неужели всюду есть холод? Ему хотелось, чтобы его позвали, окликнули.

Мальчику почудилось, что он услышал голос матери — тонкий, испуганный. Это взвизгнула в отдалении чайка. Прогрохотал невидимый самолет. По сиянию воды проплыла лодка — на ней беспрерывно, нехотя смеялась женщина. Где же мать и отец? Они, наверное, мало любят своего мальчика, забывают о нем. А то бы приплыли дельфинами, прилетели чайками, приползли крабами. Согрели море, разогнали медуз.

В нем угасало тепло, и с каждым нырком, затяжным, отчаянным, вода тяжелее насыщала его. Он почти не дышал и все-таки жил, он уже не чувствовал холода, сделался скользким, мягкотелым и все-таки двигался. Он пробовал в воде открывать рот, чтобы дышать жабрами. Ему уже хотелось остаться среди рыб, водорослей, в тишине, в мерцании иного света.

Но мальчик схватил рапану. И последняя искра тепла вспыхнула в нем, разогрелась, поплавком вытолкнула его к воздуху. Мальчик четвероногим выполз на берег, приподнялся. Медленно взмахнул рукой, выпустил из ладони тяжесть, попробовал улыбнуться. Возле яркого пятна, которое было девочкой, взметнулись песчинки. Пятно проступило навстречу синими глазами. И мальчик упал на песок.

Минуту он лежал не шевелясь, потом горячий песок нагрел ему живот, и его стошнило. Мышцы, суставы, вдруг ожив, стали корежить, катать мальчика по песку, выталкивая изнутри горькую морскую воду. Она выливалась слезами из глаз, холодным потом сквозь кожу. Ее высасывало тепло сухого воздуха.

Подошли люди.